Слишком много будет в кадре затемнений

Что прекраснее: сад поэзии или просто сад… Фото Андрея Щербака-Жукова

Эта книга у тульского поэта Алексея Дьячкова четвертая (если не считать еще трех «самопальных»), предыдущие выходили в 2010, 2013 и в 2021 годах. Дьячков активно публиковался в журналах «Новый мир», «Арион», «Волга», «Дружба народов», «Урал», «Крещатик» и «Prosodia» (помимо издательства, в котором как раз и вышла рецензируемая книжка, есть еще и такой интернет-журнал).

Тематика сборника: микромир, включающий живую природу, и семья как часть этого микромира (отец, сын, иногда мать). Некоторые стихи произрастают из малозначимых случайностей из жизни, на которые «накручивается» фантазия поэта: образы и метафоры. Стихи Дьячкова одновременно и лирические, и сюжетные, и отражают авторские впечатления. Поэтическая оптика поэта настроена так, что даже макромир видится им через микромир («Собравшая в пучок все солнце линза / Сарай стеклом зеленым исказит»).

Пример «путешествия» из микромира в макромир – это стихотворение «Два квинария», в котором автор пишет об античности, квинарий – древнеримская монета: «Запасы казны не иссякнут для праздников – / Возводят еще один Августу памятник». На ум невольно приходит Бродский с его «Письмом римскому другу» и фразой «Если выпало в империи родиться, лучше жить в провинции у моря»).

В современной поэзии стало модным отделять поэтическую речь от самого себя, вернее, то входить в себя, то «выходить из» (но не в смысле гневаться) – играться с кривыми и стереоскопическими зеркалами и через подобную оптику описывать мир (я – «не я» – затем опять я, но тоже как бы «не совсем я»). Поэтическое говорение Дьячкова ни в одном из стихотворений от него не отделено даже в тех случаях, когда поэт пишет о прошлом, как в этих же «Двух квинариях». То есть лирический субъект поэта целен, не двоится, не троится и тем более не «десятерится».

Сборник посвящен сыну, избравшему когда-то себе ник «dead inside» («мертвый внутри). С сыном, как и у каждого отца, у поэта были разные, в том числе и сложные отношения, что не могло не найти отражения в стихотворных строках: «Пишет он, как отца в воскресенье / До заката напрасно прождал».

Значительную часть времени Дьячков проводит на даче в саду. Это тоже не могло не отразиться на его поэтическом творчестве. Если отбросить частности, то модель стихотворного микромира предстает перед нами следующей. Поэт словно говорит нам: я, хоть и в жизни работаю строителем, в силу возраста уже философ-созерцатель, поэтому лежу на лоне природы на траве-мураве (или после «полевых работ» сижу на террасе в кресле), курю бамбук и смотрю на небо и отчасти по сторонам. Или еще вариант: я копаюсь в саду, на грядках или вожусь с фруктовыми деревьями и тогда больше посматриваю по сторонам (хотя, когда разгибаюсь, чтобы отдохнуть от физического труда, то и в небо поглядывать не забываю). Это в поэтическом мире, а в жизни реального человека может быть иначе: «Куст в саду красив с любого ракурса: / Броши листьев и гирлянды бус. / Лягу под него в начале августа, / Завершив работу, растянусь».

Чествуется влияние Есенина. Но Дьячков как любитель Лермонтова таки… не Байрон, а другой избранник: ведомый или досель не ведомый. Тут варианты для читательских толкований.

Алексей Дьячков. Дед и сад.– Ростов-на-Дону: Prosodia, 2024 – 152 с. (Действующие лица)

У Дьячкова в стихах нет пафоса, нет виньеток и отсутствуют, если пользоваться музыкальным языком, мелизмы. Зато можно заметить элементы концептуализма и постконцептуализма. «Никаких направлений! – сказал он по этому поводу. – Но если поставят к стенке и заставят выбирать, то классическая русская поэзия. В школьные и студенческие годы я увлекался авангардом и подпольем во всех видах, но давно остыл… Из современных близок Чухонцев, Красовицкий (ну да, странный выбор, но ведь сердцу не прикажешь), Айзенберг. Люблю Заболоцкого, Тарковского… Велимира (старая любовь как раз со времен школы). Лермонтова люблю больше Пушкина. Отдельные любови – Рильке, Паунд, Фрост и Элиот, но не Оден и Целан. Разлюбил Лосева и поэтов московской школы... В течение жизни меняются и еще наверняка изменятся». В сборнике стихов Дьячкова, кстати, есть стихотворение, посвященное Михаилу Юрьевичу, который так и называется «Лермонтов».

В короткой пятистрочной аннотации к сборнику сказано, что «в центре художественного мира Алексея Дьячкова – человек на обочине мира, драматургия его существования, в которой есть и выгорание, и стоицизм, и выход в мировую литературу». Стоицизм – да (есть также и тоска, и, например, «одиночество студента, мамкиного сынка в колхозе»), а вот обочину мира и выгорание углядит не каждый. Это скорее не обочина и не выгорание, а «кандидовское»: «Надо возделывать наш сад». Такими словами заканчивается книга Вольтера «Кандид, или Оптимизм».

Как было сказано, все стихи Дьячкова сюжетны, метафоричны и очень образны. Но образы порой полиинтерпретационны, ибо… смысл некоторых затемнен и, возможно, может быть правильно понят только участниками того или иного события. Кстати, зоны непрозрачного смысла – один из признаков постконцептуализма (невозможность для читателя проникнуть в поэтический мир субъекта). В одном из первых стихотворений сборника «Палата б/н» автор как будто дразнит читателя: «Слишком много будет в кадре затемнений – Это Свема, чтоб никто не разобрался». Для тех, кто подзабыл, напомним: «Свема» – знаменитое в советское время предприятие по производству фотоматериалов, изображение на которых получалось часто затемненным).

С одной стороны, тем хорошие стихи и хороши, что могут иметь много смыслов и разное толкование. С другой – автор готов в личном общении или просто «рядом стоящему читателю», даже не особо пытливому, эти темные места пояснить. При этом стихи легко читаются, ибо очень лиричны, и струятся, как ручей, который наверняка течет неподалеку от реального сада поэта.

Каждый да возделает свой сад (после невероятно бурной «кандидовской» жизни по молодости).