Ни тоски, ни любви, ни печали

Однажды я сказала, что не чувствую Бродского. Мне не удается почувствовать Бродского, потому что между нами ледяной барьер его гения, сказала я и немного погордилась тонкостью своих чувств. За открытым окном плескался на донышке сорокаградусный ереванский день. Во дворе играли дети – до нас долетали их радостные птичьи вскрики. Все время хотелось попить холодного, и мысль о ледяном барьере была приятна. Лед никак не связывался с зимой, и уж тем более со льдом той давно прошедшей зимы, когда я плакала, узнав о смерти Бродского. С тем замерзшим окном в троллейбусе, на котором детским почерком кто-то накарябал: «Умер Бродский».

Тогда я его чувствовала. Тогда я его понимала абсолютно – он говорил не только на моем языке, он говорил лично со мной. Знал, как говорить с девочкой с заводской окраины. Не задавался.

Всегда выбирай избу,

где во дворе висят

пеленки. Якшайся лишь с теми,

которым под пятьдесят.

Мужик в этом возрасте знает

достаточно о судьбе,

чтоб приписать за твой счет

что-то еще себе;

то же самое – баба. Прячь

деньги в воротнике

шубы; а если ты

странствуешь налегке –

в брючине ниже колена,

но не в сапог: найдут.

В Азии сапоги – первое,

что крадут.

Было ли тогда мне хоть что-то в нем непонятно? Сейчас-то я быстро уточню в интернете, если есть вопросы. Тогда были зеленые тома с примечаниями, в которые нырять было почему-то особенно сладко. Неясное не отталкивало – оставляло простор. И сейчас для меня его голосом говорит Одиссей:

Мой Телемак,

Троянская война

окончена. Кто победил –

не помню.

Должно быть, греки:

столько мертвецов

вне дома бросить могут

только греки…

И все-таки ведущая домой

дорога оказалась слишком длинной…

И Овидий, естественно, тоже – ехидным, надтреснутым, юным:

Тебе, чьи миловидные черты,

должно быть, не страшатся

увяданья,

в мой Рим, не изменившийся,

как ты,

со времени последнего

свиданья…

У меня была еще маленькая, в ладонь, книжечка с черно-белым портретом на обложке, как блокнот открывающаяся, жаль, я потеряла ее, а мне ее подарил любимый мальчик, у него были всегда горячие руки и голубые глаза, светившиеся, как опалы.

…А зимой там колют дрова

и сидят на репе,

и звезда моргает от дыма

в морозном небе.

И не в ситцах в окне невеста,

а праздник пыли

да пустое место,

где мы любили.

Впрочем, нечего жалеть книжечку: я потеряла по дороге гораздо большее: людей, друзей, цельность, надежду. Что-то, вероятно, все же и нашла: это как собираться впопыхах, пока ищешь ключ, теряешь сумочку, зато находишь забытый было телефон. А машина уже ждет, и тогда только прислушайся сквозь шум в ушах, свист пурги, треск помех – он будет говорить с тобой из твоей цепкой, ни одной строчки не упустившей памяти. Да так, что впору остановиться и швырнуть все из рук: надо ли оно теперь?

Ни тоски, ни любви, ни печали,

ни тревоги, ни боли в груди,

будто целая жизнь за плечами

и всего полчаса впереди.

Оглянись – и увидишь наверно:

в переулке такси тарахтят,

за церковной оградой деревья

над ребенком больным

шелестят,

из какой-то неведомой дали

засвистит молодой постовой,

и бессмысленный грохот рояля

поплывет над твоей головой.

Не поймешь, но почувствуешь

сразу:

хорошо бы пяти куполам

и пустому теперь диабазу

завещать свою жизнь пополам.

Только этому – случайному, только звуку, созвучию, музыке. Только это стоило искать, находить, выпускать из рук, обретать снова. Легко, лихо было щеголять красным словцом, когда было теплое лето, солнце закатывалось за Арарат, и рядом жег черные глаза умный, тонкий собеседник, молодой поэт! Забыла, забыла завещанное:

Сохрани на холодные времена

эти слова, на времена тревоги!

Началась зима. Дорога ложка к обеду… И тут явилось главное. Бродский не кормит тебя с ложечки, не отрыгивает тебе в клюв кашицу полупереваренных истин: глотай, дорогой птенец. Он ждет от тебя душевной со-работы, иногда невыносимо грустной, иногда просто тяжелой. Но всегда – дающей утешение. Так легко теперь понять это «ниоткуда с любовью», перепрыгнув знакомое всем назубок начало – к совершенно ясному:

Далеко, поздно ночью,

в долине, на самом дне,

в городке, занесенном снегом

по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне,

как не сказано ниже,

по крайней мере,

я взбиваю подушку мычащим

«ты»,

за горами, которым конца

и края,

в темноте всем телом

твои черты

как безумное зеркало повторяя.

Да, всем телом. Это не страсть (ах, кабы!), только безнадежность…

Ледяной ад ждет нас всех, отщепенцев. Осталось совсем чуть-чуть, чтобы успеть хоть что-нибудь понять о жизни. Хоть что-то еще собрать, чтобы показать на границе: вот кто я. Вот мое все.

На Новый год сестра положила мне под елку подарок. Я его не распаковала. Есть у меня обычай – распаковывать подарки позже, не всю радость хватать целиком. И вот в черный день, когда солнце даже не взошло, я сняла нарядную обертку. Это оказалась книга Бродского с одним-единственным стихотворением «Откуда к нам пришла зима». Дивно изданная, проиллюстрированная в Фонде Бродского. Обещание. Оправдание.

И ты, входя в свой

теплый дом,

взбежав к себе, скажи

на милость,

не думал ты хоть раз о том,

что где-то здесь она таилась:

в пролете лестничном,

в стене,

меж кирпичей, внизу

под складом,

а может быть, в реке, на дне,

куда нельзя проникнуть

взглядом.

Быть может, там,

в ночных дворах,

на чердаках и в пыльных

люстрах,

в забитых досками дверях,

в сырых подвалах, в наших

чувствах,

в кладовках тех,

где свален хлам…

Но, видно, ей там тесно было,

она росла по всем углам

и все заполонила.

Да, мы не думали, что где-то здесь таилась зима. Мы чувствовали иногда ее дуновение. А ведь он с его обостренным чувством зимы нас предупреждал:

Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,

то не все ли равно ошибиться крюком или морем.

Но перед тем, как лечь на стол, я надеюсь все-таки дожить до весны. Хотя бы до оттепели. Не отходите от меня, Иосиф Бродский, больше никогда.

Саратов