Жить и плакать душою младенца

Модернист Фофанов глазами реалиста Репина.  Илья Репин. Портрет Константина Константиновича Олимпова (Фофанова). 1916.  Константиновский дворец, Стрельна

Эмпиреи – эмблема феургий,

Силуэт сабеизма фетиша.

В роднике вдохновенных 

вальпургий

Ищет лунное сердце финиша.

Электрический пламень 

миража

Обескрайнил кудрявые спазмы

И волна вольной волнью 

виража

Метит путь из огня 

протоплазмы.

Впрочем, существует портрет Олимпова, исполненный самим Репиным. Портрет реалистический, не подразумевающий никаких модернистских вывертов. Олимпов же волхвовал, искря звукописью. Волхвовал, обращаясь к кумиру своему, владетелю эстрад Игорю Северянину:

Танцуй торжественней, 

пророк,

Воспой Кудесному эксцессы,

Воспламеняющим экспрессом

Экзальтированных сорок.

Проснется Мир на лире мира,

Венок оденет Ниобей, –

Друг, молодой луной вампира

Себя собою не убей.

Последняя строка относится скорее к самому Олимпову, мечтавшему о безумии, как другие мечтают о жизни в достатке:

Я хочу быть душевнобольным,

Чадной грезой у жизни 

облечься,

Не сгорая гореть неземным,

Жить и плакать душою 

младенца

Навсегда, навсегда, навсегда.

Разгорающийся ХХ век, кажется, противоречит душе младенца. Ракурс восприятия яви сбит у Олимпова, это какое-то блаженное бормотание ребенка.

Листовка первого сборника стихов Олимпова хлестала по глазам уже названием: «Аэропланные поэзы. Нервник 1. Кровь первая». Но 1917 год встречается Олимповым восторженно. Настолько восторженно, что он добровольцем отправляется в Красную армию.

Олимпов предлагал новую религию – быстрокрылое олимпианство.

Космические видения сочетаются у него с гиперболами, Правда, призыв поэта идти к науке как к средству расшифровки действительности, весьма оригинален, с учетом того что он мало был знаком с науками. Своеобразно воспринимал он и эволюцию – как постепенное движение к идеалу.

Гении в ритмах экспрессии

Мыслят созвездьем талантов.

Сказочнят в море эксцессов

Их острова хиромантии.

Ясного Гения остров

Терем воздвигнул Искусства:

С Лирой великого чувства,

С Музой – любовницей острой.

Музыка, впрочем, выходит у него ладно. Струятся мелодии, но самовосхваление его более походит на болезнь:

Я От Рожденья Гениальный –

Бог Электричеством Больной.

Мой В боге Дух Феноменальный

Пылает Солнечной Весной.

Сплетая Радуги Эона,

Огни Созвездий Сотворил.

Давно-Давно От Ориона

Пути Вселенных Искрылил.

Игра, представляется, увлекала его больше, чем подлинная слава.

Потом грянул арест, дело об «антисоветской группировке среди части богемствующих писателей города Ленинграда». Он получает срок. Потом – второй. Выбравшись из гибельной трясины живым, поселяется в Барнауле. Нищета кусает его, посмеиваясь: ну что, божок, как тебе житьишко твое?

О чем вспоминал он тогда? О блеске эстрады? О первых листовках стихов и тщете надежд? Игры обернулись наждаком жизни, проходящим по судьбе. Олимпов умер в круглой, как ноль, нищете, в затхлом, как нутро старого сундука, забвении. Но он и остался: несколькими причудливыми, экзотическими стихами в антологиях, строчками в справочниках, без него литературная галерея ХХ века неполна.