Всевышний всех расставил по местам

Когда говоришь о поэзии Максима Амелина, трудно обойтись без упоминания  Арчимбольдо.  Джузеппе Арчимбольдо. Лето. 1563. Музей истории искусств, Вена

В каком-то смысле люди так

похожи

на шахматы, Рустем, – кто

тут, кто там, –

на клетчатой доске и в жизни

– то же:

Всевышний всех расставил

по местам.

Вотще сопротивляемся

и ропщем

мы, смертные, на тот

или иной

свой жребий – и

по частностям, и в общем,

пытаясь вырваться любой

ценой.

Но некоторым удается поле,

и положение, и цвет, и лик

переменить – единственно

по воле

Того, Кто милосерден и велик.

Мощно звучит это «вотще». Звучит и перекликается со «Всевышним».

Завораживают ноты стоицизма, звучащие в недрах приведенного стихотворения. Завораживают, но тем не менее все именно так: все наши победы условны. И сразу вспоминается Рильке (в переводе Пастернака):

…Все, что мы побеждаем, –

малость,

нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость...

Рильке вообще часто вспоминается при чтении Амелина. Рильке, заставивший критиков ввести понятие стихотворение-вещь. Нечто подобное можно найти и у Максима Амелина. Слова, объединяясь в прихотливый рисунок, кажутся именно вещественными, словно каждое поэт рассматривает на просвет, давая ему новое имя.

Архаика логична, а современность слишком наполнена пустой мельтешней. Архаика классицизма – это философическое осмысление бездн, заложенных в человеке и бушующих вокруг.

Поэма Амелина «Веселая наука, или Подлинная повесть о знаменитом Брюсе, переложенная стихами со слов очевидцев» называется нарочито сложно. Поэты прошлого именно так называли свои труды. Амелин словно повторяет их метод.

Всем о тебе поведать нужен

настрой особый, –

Музы одной не хватит,

даже девятки Муз

было бы маловато, но – собери

попробуй –

разбрелись, разбежались, – удивительный Брюс! –

Не святой, не властитель,

не разбойник, не воин, –

в чем же твои заслуги? – житие

каково? –

кто же ты, что по праву

вечности удостоен? –

Разве слепая жница –

смерть – обошла кого?

Перенос играет существенную роль в словесных построениях поэта, подчеркивает изломы мысли. Да, очевидно отсылает к Бродскому, но и позволяет строить произведение так причудливо, что Арчимбольдо, комбинировавший свои портреты из рыб и книг, взирает из своего запределья благосклонно на разливы современной русской речи. Без этого хитроумного, как Улисс, художника никуда.

История всегда рядом. И поэт – этот сейсмограф бытия – чувствует ее необыкновенно. Что и демонстрирует Амелин, разворачивая веселую свою науку. Поэт любит визуальные прихотливости: стих гнется, как проволока. Или как куст.

Не в чаще

лесной, а вон там, на раките

прибрежной, – смотрите! –

стучаще-

хохочущий, будто бы спятил,

орудует дятел,

успеха

добившийся, дабы подкорным

насытиться кормом,

лишь эхо

то россыпь разносит картечи,

то зерен далече…

Есть, как мне кажется, в поэзии Амелина астральный отзвук. Словно поэт соприкоснулся с недрами потустороннего. И видит земное – вещное и плотное – сложным и пестрым рисунком на поверхности холста:

Чайки кричат одичало в ночи

и над Нагатинским кружат

затоном.

Кто их услышит? – кричи

не кричи

в час, предназначенный

спящим и сонным.

Кто их увидит? – кружи

не кружи

в небе, подернутом дымкой

белесой.

Радость и скорбь

в безотзывной глуши

непроницаемой скрыты

завесой.

Потустороннее проступает за пейзажем. Грусть вливается в поэтическую речь. Звучат причитания:

– Нянюшка, мне не спится,

дремлющему все мстится

батюшка мой родимый

призраком наяву.

Мертвый встает из гроба,

пристально смотрит в оба,

просит о нем молиться,

кается во грехах.

Воплет о переходах, огненных

сковородах, –

боязно мне и жутко,

смертушки я страшусь.

– Миленькой мой царевич,

Петрушко Алексевич,

баюшки, баю-баю, баю,

баю-баю.

Культурный (тоже отчасти астральный) космос поэта Амелина велик. Тут и картины Поднебесной, и картины ветхозаветные, и грузинские каменные слезы, и сияющий мрамор античности.