Прорасти глазами в глубину

Душа грустит о небесах… Фото Владимира Захарина

Черный человек не подхватит собачьих глаз, покатившихся «золотыми звездами в снег»; Черный человек, преступая границы обыденности и связанный с алкоголем, возникающим в начале поэмы, определит последние отрезки жизни Есенина, продиктовав собой уникальную поэму, вибрирующую мистикой. Есенин всегда был мистиком: ранние образы малых поэм его свидетельствуют о лестницах, ведущих к усложненным мирам:

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело,

Выплевываю изо рта.

Не хочу восприять спасения

Через муки его и крест:

Я иное постиг учение

Прободающих вечность звезд.

Я иное узрел пришествие –

Где не пляшет над правдой

смерть.

Как овцу от поганой шерсти, я

Остригу голубую твердь.

О, здесь не просто размах и игры забавного имажинизма: здесь – убежденность, выраженная через резкий образный строй, что формальное причастие хлебно-винного толка мало значит, и надо прорываться к тайнам тверди: к световым тайнам вероучения, остригая лишнее, наросшее… Проще следить за тем, как «выткался на озере»:

Выткался на озере алый свет

зари.

На бору со звонами плачут

глухари.

Плачет где-то иволга,

схоронясь в дупло.

Только мне не плачется –

на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру

за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие

под соседний стог.

Обволакивающая, завораживающая нежность, но и – нечто мерцает над озером: не из него ли поднимется волшебный Китеж-град, испещренный райскими узорами, в которых зашифрована речь, что может помочь переустроить всё? Но:

Душа грустит о небесах,

Она не здешних нив жилица.

Люблю, когда на деревах

Огонь зеленый шевелится.

Его не просто грустила: рвалась, разрывая оковы тела, используя и пресловутый алкоголь: она рвалась в такую запредельность, где гаммы звуков будут совершенно другими; об этом свидетельствует и желание, выраженное в финальном четырехграннике четверостишия:

Так кони не стряхнут

хвостами

В хребты их пьющую луну…

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Сложный, тугой, как запредельная гроздь винограда, образ; и прорастание в глубины: к корням и альфам бытия, словно часть мистического действа, свершаемого Есениным. Даже когда стих, используя предельную нежность, будет петь о деревне, о возвращении в нее, об Анне Снегиной… Впрочем, возвращения бывают разные: и свершенное через синий туман зальет душу слезами, снова сообщая миру, насколько все связаны:

Все успокоились, все там будем,

Как в этой жизни радей

не радей, –

Вот почему так тянусь

я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Он и любил – словно прочувствовал все и всех, весь круг человеческих страстей и забот, скорбный круг, тленный, с неизведанными последствиями:

Все мы, все мы в этом мире

тленны,

Тихо льется с кленов листьев

медь...

Будь же ты вовек

благословенно,

Что пришло процвесть

и умереть.

Любил так, что, пропуская оное чувство через призму феноменального гения, стал близок всем – от академиков до алкашей, от преступников до подростков…

Снова будет Черный – наваждение, болезнь, излом психики. Хайд, прорастающий из Джекила:

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

Черт Ивана Карамазова маячит где-то рядом: но – черт проще, логичнее, мещанистее; Черный не соблазняет – судит, корит, упрекает, не предлагая переписать жизнь. Издевается:

«Слушай, слушай! –

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе

И ближе клонится. –

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику?

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?»

Есенин издевается над собой? Ведь в финале окажется один с разбитым зеркалом, никакого Чёрного… Да нет – болезнью поедаем, как свеча – огнем; и болезнь была необходима, чтобы выплеснуть в мир кроваво-алкогольную уникальную поэму. Пока рвется Пугачев: языками строк-волокон огня; цепи разорвет – метафизического свойства, все равно проиграет… Пока сглаживает углы мира, гармонизируя его, Снегина, и звенит медными дисками «Песнь о собаке» – живой упрек человеческой жестокости:

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Какими цветами окрашены стихи Есенина: можно выявить превалирующий? Кто-то скажет – белый: снега много, и черемухового тоже. Кто-то – золотой, как небо… А если – красный: напряженных пульсаций, живой раны жизни? Сходятся цвета, зеленый и оранжевый вспыхивают, и живет такая цветовая гамма… Есенин, забредший из краев вечности, залетевший пьяным ангелом на землю русскую, строивший такие дремучие, своеобразно старообрядческие песни – с русской Мадонной, с… кажется, Христом русским, сгибаемым крестом из березовых досок… По берегу реки. Есенинрядом с ним. И, выдохнув, напоследок отчаянно лапидарное:

До свиданья, друг мой,

до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки,

без слова,

Не грусти и не печаль бровей, –

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Есенин взлетел в небесную бездну, оставив загадочные сияния грядущим поколениям. Чтобы обжигались и плакали, думали и страдали, радовались и постигали тайны и росли, росли душами – от такой суммы всего.