Жить без времени, без смерти

Петр Боровиков постоянно вел заочный диалог с Иосифом Бродским. Фото из архива Петра Боровикова

При жизни Петра Боровикова вышла одна-единственная книга Flatus vocis («Колебание голоса»). С первого прочитанного стихотворения Петра Боровикова (1968–2007) испытываешь особого рода узнавание: «мелкий потоп. Мосты тишину чешуи вбирают, / окна приоткрывают влажные ставни век, / чтоб убедиться в том, что голуби не покидают / венецианский ковчег». Да это же Бродский периода «Венецианских строф»! Та же длинная строка с изломами, та же сухая философичность, то же тяготение к крупным формам… Однако обвинять Боровикова в эпигонстве и стилизаторстве было бы слишком просто. В конце концов значительная часть русской поэзии, созданной со второй половины ХХ века, столь же наследует Бродскому, сколь русская поэзия в целом – Александру Пушкину; сегодня даже «стихотворцы-ролевики» часто прибегают к характерной задумчиво движущейся просодии.

Боровиков тем и отличается от сонмища эпигонов, что прекрасно осознает свои действия. Его взаимодействие с русско-американским нобелиатом – это не замешанное на аллюзиях подражание и даже не ученичество (разве стал бы подражатель и ученик «говорить мэтру: «и о жасмине / отплевывал ты приторный стишок»?), а живой диалог на достойном адресата культурном уровне. «Кораблик твой, / еще «плывет в тоске необъяснимой», – говорит Боровиков Бродскому, словно имея в виду под корабликом себя. Книжник до мозга костей Боровиков выказывает одновременно «бродскую» и «свою» иронию по отношению к носителям поверхностной книжной образованности: «Ячмень заката, зево буерака – / метафоры для «мучениц» филфака, / которые не вправе / пренебречь / ни фистулой, / ни комплексом матрон, / ни холодом, ни скопищем ворон, / ни широтою грязного проспекта, / ни ложью Занд, ни шпорою конспекта, / запрятанною в розовый / капрон».

При беглом знакомстве с поэтом его трагедия и загадка представляется в напряженном сочетании двух черт: с одной стороны – эрудиция и интроспекция, с другой стороны – желание завести диалог, иметь адресата и собеседника. Как отмечает в мемориальном эссе Элла Крылова, желание это даже толкало Боровикова читать вслух свои стихи в совсем неподходящих для этого пивных ресторанах; право, трагичнее разве что Осип Мандельштам, читающий по телефону-автомату шпионящему за ним энкавэдэшнику.

Не найдя достаточно широкого круга собеседников среди живых, Боровиков обращается к небожителям: помимо Бродского в его стихах существуют, например, Гийом Аполлинер, Константинос Кавафис, Гарсиа Лорка и Хуан Рамон Хименес, которым он, кстати, нисколько не подражает, храня верность своей органике. И в благодарность они проводят Боровикова по своим странам и городам: так, проведя большую часть земной жизни в Смоленске, поэт мыслию исследует всю литературную Европу и замечает в таких путешествиях больше, чем доступно видящим лишь верхний слой бытия глазам туриста: так, в открывшемся ему Париже гуляет смерть с косой, а автомобили кишат, словно «жабы, / тритоны, муравьи и скарабеи».

По стихам Боровикова ощущаешь одно: не место делает интеллектуала, а интеллект – как часть духа – дышит где хочет, потому что это в его природе. Даже если дышать трудно, воздух разворован или вообще выпит. Так Бродский сложил «Большую элегию Джону Донну» задолго до возможности жить и работать в англоязычной среде. Так Проспер Мериме сначала написал «Сборник иллирийских песен», а уже потом на вырученные с тиража деньги проехал по местам, где они якобы задним числом были записаны. И то, что литературная реальность Боровикова выглядит во сто крат насыщеннее житейской, не обесценивает ее – наоборот, вот перед нами свидетельство того, что поэт осуществил свою мечту: «жить без времени, без смерти, без печатей / нам положенных разлук в печальной тризне».