Прощай, моя юность

Конец семидесятых.

Живу в достославном Городе Ангелов.

Фланирую по Голливуду.

Педалирую по Санта-Монике.

Сочиняю роман про кремлевского сироту Палисандра.

Вращаюсь в кругах эмигрантской богемы.

Приятельствую со славистками местных вузов.

* * *

И вот как-то раз одна из них, а именно милейшая профессорша Ольга Матич, уведомляет меня, что в универ соседнего города Ирвайн приезжает с лекциями Булат Окуджава.

* * *

– Вот это новость, – обрадовался я.

– Ты, кажется, не на шутку взволнован, – сказала Ольга.

– Еще бы, – ответил я.

– А насколько он важен тебе как поэт? – спросила Ольга научно-исследовательским тоном.

– Важней не бывает, – уверил я педагога.

* * *

Впервые я услышал голос Булата осенью шестьдесят первого года в анатомическом театре Боткинской больницы, где, мечтая стать врачом, подвизался препаратором.

В одном из подвальных его помещений наличествовал магнитофон.

В обеденный перерыв мы с коллегами слушали там музыку, главным образом легкую, типа арий из оперетт.

* * *

Однажды кто-то из санитаров принес пленку с песнями барда по незнакомой грузинской фамилии.

Прослушав эти песни, мы запомнили ее сразу и навсегда.

Мы были удивлены, очарованы, восхищены, однако ничуть не догадывались, что в тот день для всех нас наступила его эпоха.

Поработав какое-то время в том престижном морге, я осознал, что врач из меня не получится, и стал борзописцем.

Служил поначалу в многотиражке, потом в районке, а затем по счастливой случайности устроился в «Литературную Россию», редакция которой находилась в одном здании с «Литературной газетой» и делила с ней два коридора и буфет.

Именно в тех коридорах и в том буфете я не раз раскланивался с Булатом Шалвовичем.

* * *

Одевался он весьма элегантно.

Мне особенно нравился его костюм небесно-голубого цвета и явно заграничного пошива.

При виде его мечталось: вот выйду когда-нибудь в люди, поеду в Европу и куплю себе точно такой.

К сожалению, познакомиться тогда с поэтом лично не довелось, и я не имел возможности выяснить у него, в каких именно странах продаются такие дивные прикиды.

* * *

Миновали годы.

Охота к перемене мест довела меня до Тихого океана и до встречи с Булатом.

Я приезжаю в ирвайнский колледж на его первую лекцию.

Впрочем, это скорее не лекция, а достаточно неформальная беседа с аудиторией, большую часть которой составляют трепетные эмигранты.

* * *

Бард рассказывает о себе, о родителях, о друзьях, о ситуации в стране и в литературе.

По окончании беседы нас знакомят.

Выясняется, что у него запланированы концерты в двух или трех калифорнийских клубах.

Я предлагаю свои услуги в качество шофера и толмача.

* * *

На следующий день везу Булата в Монтерей на первый концерт.

Потом в течение ряда недель совершаем поездки по живописным местам, а также в гости и в развлекательные заведения.

Не раз посетили уютную ресторацию «У Миши», которая была тогда как бы русским культурным центром.

* * *

Однажды мы засиделись там за полночь.

Возвращались в Ирвайн прибрежной дорогой.

Над океаном висела солидная луна.

Авторадио вещало мексиканскую музыку.

– Ты знаешь испанский? – спросил Булат.

– Учил в институте, – ответил я, – кое-что еще помню.

– Как по-испански ночь? – спросил Булат.

– Ноче, – ответил я.

– А как будет луна? – спросил он.

– Так и будет, – ответил я, – только ударение на первом слоге: лУна.

* * *

Через несколько секунд он сказал:

– Эта музыка меня вдохновила, я сочинил первый куплет новой песни, мелодию пока не придумал, но, вероятно, она и не нужна, потому что этот текст можно петь на мотив «Девочки Нади», помнишь?

Девочка Надя,

Чего тебе надо?

Ничего не надо,

Кроме шоколада.

И тут же прочитал свой экспромт.

– Прекрасная штука, – сказал я, – звучит как вполне законченное произведение, стоит ли его продолжать?

Что ж, пожалуй, что и не стоит, – молвил поэт.

И тогда я спросил:

– Булат, а могу ли я процитировать твой куплет в своем новом романе?

– Нет вопроса, цитируй, – ответил он.

* * *

Вскоре после его отъезда на родину воображаемый мной кремлевский сирота Палисандр написал в своих мемуарах:

…Ничего, что из окон нашего кабинета в Потешном дворце, где составляются настоящие строки, мы не имеем вида на жительство суетливых кварталов неунывающей бедноты, ибо он открывается на торжественное великолепие Александровских палисадников; ничего – мы и отсюда, чрез велеречивое лепетание лип, словно бы различаем надтреснутый, как пластинка, голос Булата – бродячего музыканта тех светозарных дней. И хотя главный ключ его был минор, трубадур забредал на наши пирушки желанным гостем и украшал застолье, как мало кто. А потом, где-то ближе к концу биографии, он забрел к нам в послание. Очарован явлением старомодной, как танго, латиноамериканской луны, он перестроил свое укулеле на залихватский лад и посвятил нам ноктюрн на мотив нестареющей «Девочки Нади», этой непритязательной лакомки:

Наступила noche,

Выкатилась luna,

Здравствуй, моя старость,

Прощай, моя юность, – пел он. Куплеты его оказались пророческими. Минуло каких-нибудь полстолетия – и все оказалось в прошлом.