Время поединка

Поэты и сами становятся созвездиями в космосе духа.  Александр Трифонов. Имя

Зато Ахматова – утешительница, никого не торопит. Сама ловит отсветы дальних звезд и их же порождает, множит, дробит… Пусть не у подножия органа, но хотя бы за порогом зала, на площади или на соседней улице, ты все еще слышишь дальний гул и ощущаешь – музыка жива.

Они жизненно необходимы нам обе. Различать источник божественной мелодии по отзвукам – значит, и самому длить время величия, не позволять высшему раствориться в сиюминутном. Когда не откликаешься на значительное, обкрадываешь себя. Но не вскочить на подножку уходящего поезда – того единственного, который тебе нужен, – бывает еще хуже.

Однако цветаевское время только кажется ускоренным и сжатым до мига. Сам миг вбирает в себя множество временных слоев, сдвигов и измерений времени. Вот, например, совсем маленькое, с кулачок, стихотворение из ранних и не слишком широко известное (если вдруг кто-то не читал цветаевское эссе о Валерии Брюсове – «Герой труда»). К тому же оно полемическое, суховатое. И в нем только одно слово напрямую связано со временем – как раз слово «миг».

Я забыла, что сердце

в Вас – только ночник,

Не звезда! Я забыла об этом.

Что поэзия ваша из книг

И из зависти критика.

Ранний старик,

Вы опять мне на миг

Показались великим поэтом.

Даже из этих скупых строк очевидна цветаевская способность воспринимать лицо и изнанку вещи одновременно – бытие вместе с небытием. Утверждение у нее всегда растет из отрицания: «Я забыла, что…» А дальше из этого отрицательного корня сразу вымахивает весь ядовитый цветок – емкая и хлесткая характеристика Брюсова: сердце – тусклый «ночник», поэзия – «из книг», критика – «из зависти»… Растянувшееся на пять строк утверждение заново отрицается финальной строкой: «Показались великим поэтом».

При такой малости стиха каждая буква – на вес золота. Тут уже не до лейтмотивов и образов – приходится считаться с наличностью звука. Например, четыре рифмы на «-ик»: ночник – книг – старик – миг, по неровным строчкам скатываются камушком именно к «мигу»…

Почему «миг» оказался в эпицентре? Не исключено, что Цветаева стремилась увековечить самое лучшее – миг своего доверия к стихам Брюсова: «Стихи Брюсова я любила с 16 лет по 17 лет – страстной и краткой любовью» (из эссе «Герой труда»). В плотной, тщательно отобранной горстке слов «критика» на слух редуцируется до «крика». Но из всего этого «крика» (а может быть, óкрика – ей самой от Брюсова, учитывая предысторию?) в последнем остатке, в послезвучии все равно застревает только удвоенное «к». К нему наперегонки скатываются все четыре рифмы, заключенные и увенчанные «мигом» («к» – в оглушении, в расчете на внутренний слух). Стихотворение сжимается до кратчайшего и единственного звука, после которого наступает небытие и речь, дыхание останавливаются.

Что здесь воплощает это итоговое «к»? Физическое сохранение мига, остановленного в стихе? Камушек, простучавший по выступам горы? Кость в горле? То, чем молодая Цветаева ощущала себя в восприятии стареющего и маститого Брюсова, – кость в горле…

Прокатившийся по склонам стихотворения звук рождает в читательской памяти ассоциации с мячиком. Отчасти – из-за неровности строк и скакнувшего в сторону «ик» в слове «критика». И тянет за собой образ совсем из другого стиха: «Мячик, прыгнувший с разбега прямо на рояль…» Тем более что созданы стихи примерно в один период: «Мальчиком, бегущим резво, я предстала Вам…» (откуда строка про мячик) написано в 1913 году, а рецензия Брюсова на «Волшебный фонарь», вызвавшая стремительный стихотворный отклик, – в 1912-м. Правда, внутри стихотворения движется и вторая звуковая волна – навстречу:

забыла – звезда – забыла – из зависти – показались,

– зудяще-звенящий поток, оркестрованный на «з» и тоже что-то тянущий на поверхность.

Вспоминается хрестоматийная фраза Блока: «Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов». Среди немногих избранных слов цветаевского посвящения Брюсову наверняка отыщется то самое, которое намекает на невидимый внутренний центр. Все стихотворение держится на нем, словно на гвозде.

Две звуковых волны, но и два поэта – в соотнесении: ОН и Я. Она пишет о нем… Как же показать, доказать неопровержимо, что сама она пишет – не из зависти, что ее критика – не из зависти? Цветаева заключает стихотворение образом «великого поэта». Однако все перечисленное в предыдущих пяти строках – отрицание поэтического гения. Она предъявляет читателям изнанку, отсутствие величия: рационализм («стихи из книг»), зависть, тусклое свечение…

По цветаевскому кодексу, «великий поэт» живет и творит из глубины сердца. И становится «звездой» для других – не в современном пошлом значении, а в образе маяка. Светом этой звезды она и поверяет, просвечивает Брюсова как рентгеном. «Ранний старик» – «Вы опять мне на миг» – двойной поворот ключа: через рифму (-ик/-иг) и воскрешающее «опять» открывается: так уже было когда-то, что однажды он показался ей великим.

Что же спрятано внутри стиха? Сфера, вращающийся шар. Его движение показывает чередование «позитива» и «негатива», как на проявляемой фотографии. Взгляд выхватывает светлую, видимую сторону Луны, а память ведает про темную. И наоборот. Эта смена лунных фаз отпечаталась в контрастном смещении образов: «ночник» – «звезда», «ранний старик» – «великий поэт».

Сейчас Брюсов в глазах Цветаевой – «негатив» великого поэта. Но память сохранила «позитив» снимка, когда-то казавшийся неотменяемой данностью. Чередование фаз предопределяет смену «позитива» – «негативом». Развенчание оборачивается противоположным жестом – возможным возвеличением: «показались великим поэтом». Но так же и само чувство к поэту мерцает двойственностью: «Я забыла, что…» «Забыла» – это досада и разочарование? И тогда героиня спохватилась: «Как же я могла такое забыть?» Или «Я забыла» – это протянутая навстречу рука, готовность вычеркнуть зло из памяти – по крайней мере на единый миг, пока стихотворение не добежит до последней строки? На тот самый миг, когда «Вы мне показались великим…».

«Ранний старик» – точка встречи взаимоотрицающих слов. Образ-грань, где «негатив» и «позитив» сталкиваются, перетекают друг в друга. На крохотном пятачке из шести строк умещается целый космос – со «звездой», с развернутым до горизонта простором, распахнувшимся благодаря долгой строке: «показались великим поэтом». Слово «звезда» драгоценным камушком спрятано в глубине полуприкрытой ладони, выведено из череды рифм как единственный и неотменяемый символ. Оно очерчено звуковой волной на «з» («забыла – из зависти – показались»), не позволяющей слову раствориться.

Слово распускается сразу во все стороны, воплощает центр стихового космоса – свечение цветаевского идеала. Образ сердца-«звезды», вокруг которого вращается стихотворение, как Земля вокруг Солнца, – потенциал самой Цветаевой (в миг написания стиха) и антитеза Брюсову. Растянутая в пространстве строка «Показались великим поэтом…» – отступление фехтовальщика после укола. Острие шпаги сверкнуло в целенаправленном потоке рифм: «ночник – книг – старик – миг». А дальше со стороны дуэлянта – шаг назад, с ожиданием: что же будет? Чем противник ответит?

Последняя удлиненная строка ощущается увеличением дистанции после краткой серии фехтовальных ударов. Но каким жестом завершается этот стихотворный поединок? Каков его исход?

Он завершается и исчерпывается жестом ДАРЕНИЯ – преподнесения бесценного мига, в который «Вы мне показались великим поэтом». Дарением оппоненту – идеала и эталона «великого поэта», который как цельный космос, как вселенная, вмещает в себя сразу все – «позитив» и «негатив», звезду и пустоту. Величие содержит в себе все одномоментно. Стихотворение своей сферической формой, круговращением и зеркальными бликами эту потенциальную величину поэта отражает. А слово-«гвоздь», на котором держится стиховой космос, – именно «миг»: укол пробуждения.

«Звезда» – сердцевинный образ стихотворения. А «миг» – ключевое слово, слово-ядро, вокруг которого образ вращается как планета вокруг своей оси, задавая ассоциацию с космосом, космическим пространством.

«Прыгающий» ритм стиха, краткость строк и формул сжимают его внутренний простор до размеров и плотности камня, до мячика, дерзко брошенного детской рукой. И одновременно раздвигают до масштабов вселенной, внутри которой парят в невесомости планеты и сияют созвездия. Поэты и сами становятся созвездиями в космосе духа, если последуют за «сердцем-звездой».