Святое озеро

Непродолжительна на Руси эта пора между летним зноем и промозглым осенним ненастьем. Станислав Жуковский. Ясная осень. Бабье лето. 1899. ГТГ

Блаженная, предосенняя, пропитывающая душу теплынь – сладкая на припеке, благодатная в сумраке, ласкающая прикрытые веки легкими смещениями света и тени, едва уловимой игрой солнечных струй, заставляющих тебя улыбаться, не раскрывая глаз.

Непродолжительна на Руси эта пора между летним зноем и промозглым осенним ненастьем. Тем любимее она своей краткостью, кротостью, спокойной ясностью, отчетливостью каждого вздоха, отзывающегося в природе; гулкостью ее заколдованной тишины.

Кривое, заросшее озерцо занавешено рябыми желто-зелеными, свисающими до самой воды куделями стареющих берез, чья шелушащаяся береста, истончаясь, розоватится на просвет, а худые, словно подгоревшие по краям, грубо раскрытые трещины узорит мелкая резьба бледно-серых лишайников, их цепко пластающееся мертвенно-оловянное кружевце.

Вниз по маркому, как мел, мягкому покрову ствола, по его то гладкой, то собранной морщинками бересте, будто подстегивая, понукая себя, поспешает юркий муравьишко, расторопно минуя невольные запреты, капризные зигзаги шероховатого пути: порезы и складки, расщелины и выемки, загогулины и бугорки – растрескавшиеся колеи порченной веком древесной дороги. Однако преграды не обескураживают, а лишь возбуждают его ретивую прыть. Он устремлен к земле – туда, где, вспучивая, распарывая и стряхивая бурый перегной, словно плети, горбатятся рваные корни; где упорные папоротники торопливо стелются взамен травы; где прощается с летом беспощадно разросшееся дикое царство хвощей; где упруго и молодо встает колючий пружинистый ельник, призванный вытеснить, затмить, заглушить собою меркнущий, седой, угасающий березовый свет. И, будто стараясь не упустить его, отчаянно, как в последний раз, колеблется, вьется на пригреве серая мошкара.

Внезапно возникают ниоткуда и пропадают в никуда щеголевато-четкие, неутомимо и резко рыскающие стрекозы. Одна села тебе на плечо. Осторожно скашиваешь глаз. Облик ее прельстительно великолепен: черный глянец гоночного шлема; бледно-зеленые шестиугольники очков; блестяще узкий в перетяжках комбинезон; ажур двойных, ячеистых, стеклянно подвешенных крыл – натянутых в движении, а сейчас полусогбенных, подобно опущенным лопастям вертолета. Замерла навек, а взлетела вмиг – так, как ей вздумалось: спиной – наискось – вверх.

Ветра не слышно. Только по вспыхиванию и дрожанью листвы виден ветер – тот, что заставляет подсохший листок отрываться от ветки и, рисуя широкие медлительные петли, плавно соскальзывать к темным граням озерных зеркал, недвижно твердым, легко принимающим на себя бремя увядшей листвы.

Дуновенье, тяготенье, исполненный срок.

Он настает, и малейшего сдвига воздушных штор достаточно, чтобы отцепить осеннего гонца, пуская его по вольному контуру полета, в конце концов всегда замыкающемуся на толщах воды или тверди.

Вот некий – желто-ржавый, в кляксах едкой зелени – задержался в воздухе и, похожий на опрокинутое перышко, проворно вертится над водой, то закручиваясь, то раскручиваясь, на липкой паутинной ниточке. Он попался. Он раскачивается по сторонам, словно прицеливаясь в точку, но мишени меняются, «точки» перемешиваются под ним, и кажется, что не он выбирает их, а они его, сурово и прочно приклеенного к паучьей нитке. Только обрежется, и она даст опасть ему на сырую, шершаво-подергивающуюся шкуру воды, где густо усыпанную полуутопленной, отяжелевшей листвой, где тускло свободную, отражающую искривленные силуэты берез, а в прогалах плотно покоющую пластины неживого, как платина, слепо застывшего света.

Разбитые мостки косо приткнулись к берегу. Никак не укрепленные, просто лежат они на воде – благо не тонут. Качнешь, словно точильщик, плоскую лапу неструганой долгой доски, и, ширясь, побегут-побегут-побегут от нее, как заведенные, округлые меленькие волны, просверкивая солнечными искорками, подбрасывая водомерок, сдувая пушистые одуванчики пены, шевеля пышные заросли курчаво-цепкой ряски, тяжко колыша набухшую пегую скатерть листвы.

Но и без того гладь озера только кажется неподвижной.

Плеснет ли где блуждающая потаенно по хитрым своим лабиринтам ходкая прибрежная рыбка; клюнет ли воду остроносый комар; стрельнут ли врассыпную застигнутые кем-то врасплох, перепуганно-всполошенные водомерки; вынырнет ли кверху пузом из мрачных потемок распираемый гордыней пузырь; капнет ли с небес поевшая кашки пичужка – все возбуждает поверхность, все принуждает ее вздрагивать, смаргивать, ерошиться, рябить, испускать торопливые кольца, поступаясь мнимым покоем. Но едва ли сыщется он и в пущах подводной травы, и на кипящем мальками песчаном вареве мелководья, и на той глухо студеной, плотно сомкнутой глуби, коей так и не вымерил любопытный рыбак, бросивший лот посередине озера из вихлявшей, будто с похмелья, грубо обугленной лодки-колоды, некогда литой, а под старость хлипко лакавшей водицу щелястым, расхлябанным днищем. Лот сплоховал: повис камешек на размотанной дочиста привязи, а дна не коснулся.

Да, где оно – дно? Бог весть.

Облетают, сыплются на зеркала седовласые пушинки татарника, крошечные сердечки приозерных семян – березовые шелушинки... Но зачем засевают они воду? Что чают взрастить на бесплодно тоскующей зыби? Чем укрепят свои корни в бездонном?

Свято-озеро.

Да за что же свято? Почему не берестяно по окаймившем его берегам, не ветхо по почтенной древности лет, не заповедно по всей первозданной полноте и сущности жизни, сохраненной им в себе и вокруг?

Разве где-нибудь иссушенной, точно серым пеплом припорошенной, репчатой луковкой выглядывает над ним из ветвей пошатнувшаяся часовня? Разве когда-нибудь наискось проскребет по крыльцу туго осевшая дверь, приглашая тебя пожаловать внутрь – туда, где дрожащая вишенка вечной лампадки бросает маслянисто лоснящийся отблеск на почерневший от скорби лик Пресвятой Богородицы?

А может быть, жил на сих пустынных брегах умиленный отшельник – случайный свидетель нескончаемых божьих чудес или задумчиво строгий анахорет, предпочтивший мирскому – надмирное, суетному – лесное, одинокое; без самочинной гордости противоположивший слову громогласной общебратской молитвы безмолвно умную молитву души, тишайшую исихию – орошенное слезами прошение затворника, молчальника, духовидца, не завещанное ему святыми отцами, а прямо вложенное в сердце Отцом Предвечным?

Или заслужило озерцо святость свою великим подвигом страстотерпства, не дошедшей до нас жертвой? Или исцеляют калек его живые и мертвые воды, трудно и скрытно точащие твердь животворные сверла-ключи?

Хоть однажды явилось ли в нем убедительно зримое чудо, без которого нет святости? Хоть раз выдала ли себя эта странная бездна, эта отдушина океана, бесшумно взбурлив и выпростав жестко проросшие ракушками, облепленные скользкими слизнями, опутанные синей гниющею тиной обломки корабля, затонувшего в южных морях бог знает когда и где отсюда, останки расколотого ядрами парусника с полустертою, окисленной в прозелень бронзою имени? Нет, не здесь, не здесь всплывали его разбитые в бою сосновые кости!

Так что же тогда такого в нем – этом озере, погребенном в дебрях Русской равнины, что и поныне верится в его святость, ничем не доказанную, никем не воспетую, самому ему неведомую, но властно внушенную тебе Отчим попечением, чьей-то благословившей тебя твердой и молчаливой волей?