Валерий Вяткин
Она выжила в смертоносных боях, но не устояла перед концом Союза… Фото РИА Новости
Десятого мая исполнилось 100 лет со дня рождения светлой и неповторимой Юлии Владимировны Друниной (1924–1991).
«Никогда… не сомневалась, что буду литератором», – призналась она в своих мемуарах. И это свершилось, став ценным приобретением для отечественного читателя. И действительно, имея доступ к замечательному ее творческому наследию, можно многое понять и прочувствовать, извлекая огромную пользу для себя.
Стихи Юлии Владимировны по-прежнему животворны.
«Жажда подвига»
Родилась она в Москве. Обитала в центре столицы. Современник ее поэт Ярослав Смеляков написал бы такое: «Хорошая девочка Юля живет у Никитских ворот…»
Весьма поучительны уже ранние годы поэтессы, когда формировался ее недюжинный характер. В девочке Юлии чуть ли не все изумляет, как и «детская жажда подвига», жившая в ней и некоторых ее сверстниках.
О том, что ее вдохновляло до войны, она сообщит в своих мемуарах: «Спасение челюскинцев, тревога за плутающую в тайге Марину Раскову, покорение полюса, Испания – вот чем жили мы в детстве. И огорчались, что родились слишком поздно…» Но нет: отнюдь не поздно, доказала Великая Отечественная.
Уже 22 июня она пришла в военкомат, чтобы отправиться на фронт. Но услышала вопрос, где прозвучало недоумение: «А тебе, девочка, что здесь нужно?» Всего лишь 16 было ей тогда. Влияла на нее и популярная песня: «Уходили комсомольцы на Гражданскую войну…»
Неудачный приход в военкомат не охладил ее пыла, и она устроилась санитаркой в один из московских госпиталей.
К себе была поистине беспощадной.
«Юность в огне»
На фронт все ж попала, поведав об этом в стихах:
Я ушла из детства
в грязную теплушку,
В эшелон пехоты,
в санитарный взвод.
В другой раз изложила тему не менее выразительно:
Худенькой, нескладной
недотрогой
Я пришла в окопные края,
И была застенчивой и строгой
Полковая молодость моя…
Поэт Леонид Кривощеков рассказывал о ней: «Впечатлительная московская девочка… сбежала от мамы (выделено мной. – В.В.) на фронт… В первом же бою нас поразило ее спокойное презрение к смерти… У девушки было какое-то полное отсутствие чувства страха, полное равнодушие к опасности. Казалось, ей совершенно равнодушно, ранят ее или не ранят, убьют или не убьют… Она переносила все тяготы фронтовой жизни и как будто не замечала их. Перевязывала окровавленных, искалеченных людей, видела трупы, мерзла, голодала, по неделе не раздевалась и не умывалась, но оставалась романтиком…»
Иной спросит: откуда такое пренебрежение к себе? Ответит поэтесса Юлия Друнина: «Потому что имя/ Ближе, чем/«Россия» / Не могла сыскать».
Необычно сильными были уже первые ее впечатления. Оказавшись на передовой и увидев героическое в молодом комбате, она испытала неожиданное – то, что назвала «детской влюбленностью». Позже писала: «Мина, убившая комбата, надолго оглушила меня. А потом, через годы, в стихах моих будут часто появляться Комбаты».
Стремясь оставаться на фронте, мотивов своих она не таила: «…прикрыть Родину в этот час можно только собой… я никогда не прощу себе, если проведу войну в тылу…» Многое открывается здесь – выстраданная, далекая от религии духовность, которой обладала в ту пору не одна Юлия Друнина.
Со временем она разъяснила, что придавало ей силы на фронте: «Я тем гордилась, что среди огня / Мужчины в окровавленных шинелях / На помощь звали девушку – / Меня…»
Учтя один из кинофильмов, обязательно скажешь: «Она защищала Родину». Совсем простые слова. Но в них больше, пожалуй, чем в ином объемистом романе.
Повороты в ее бытии следовали один за другим. Вопреки собственным желаниям пришлось двинуться и на восток. Продолжался 41‑й. «И странная, непонятная для других болезнь – «фронтовая ностальгия» стала преследовать ее уже в эшелоне, увозящем от войны. Уже тогда она немало что осознала, называя фронтовое братство «самым прекрасным в жизни». Стремясь на передовую, жертвовала собой, отвергая доводы разума: «И говоришь ты сердцу: «Пропадешь!»/ А сердце отвечает: «Ну и что ж!» («Любовь»).
Сначала пришлось помучиться в Сибири. «Работа [здесь] была адской, жизнь голодной и тоскливой…» Затем очутилась на Дальнем Востоке. Рассуждала и об этом периоде: «…я стала просто доходягой – вид дистрофика… Меня… ветром качало…» «Шкелетиной несчастной» называли ее.
Сказалось не только ее безразличие к себе: в суровую ту годину с людьми не слишком-то церемонились.
С Дальнего Востока она вновь попала на фронт.
Начались новые боевые будни, и каждый был испытанием.
Война наложила и на нее грустный свой отпечаток. Фронтовой товарищ ее изрек: «Я тебя представить не могу в туфлях на высоких каблуках!..» («Два вечера»).
«И девушка наша проходит в шинели…» – поется в песне о Гражданской войне. (Друнину очаровала та песня.) Ясные девичьи глаза, упомянутые в ней, и скромная солдатская шинель – разве не о таких, как Друнина, подробности эти?
Победу ковали и они – хрупкие, тонюсенькие девчонки. И язык не повернется сказать, что роль их незначительна. Одна лишь «Зинка», воспетая Друниной, поведшая батальон в атаку, вразумит любого скептика – склонит почитать девчонок-солдат.
Духовность Друниной глубока и масштабна. Вспоминая о первом своем ранении, она писала: «В госпитале впервые за всю войну меня вдруг снова потянуло к стихам… кто-то невидимый диктовал мне строки, я их только записывала. Этот невидимый назывался Войной…» Проступило ее призвание, изменить которому было недопустимо.
В мирное время она осветит свой тогдашний настрой: «…прекрасно то, что снова мне [и] плакать хочется и петь» («Перед закатом»). А пела она поэтической строкой.
«Сейчас удивляюсь, – напишет она впоследствии, – как я могла в той обстановке еще и «обрабатывать» стихи. Но это только лишний раз доказывает, что, если страсть к поэзии заложена у человека в генах, убить ее невозможно». Вдохновение выше житейской обстановки, уверяла она своей судьбой.
|
|
Война – это страшно… Иван Айвазовский. Синопский бой 18 ноября 1853 года (Ночь после боя). 1853. Центральный военно-морской музей, СПб. |
Действительность задавала жуткие вопросы: «…почему же в бинтах кровавых светлокосый солдат лежит?..» («Зинка»). И она отвечала стихами. Поэт Геннадий Красников назвал ее искусство «поэзией человеческого достоинства». Промолчать о дорогом ей человеке она не могла. «Мне писалось тогда, как дышалось…» – рассказывала она о своем сочинительстве на фронте.
Тема страха ею тоже в стихах поднята. И здесь необязательно вспоминать, что на войну она отправилась в свои шестнадцать лет.
«Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне!» – убеждала поэтесса. Повествуя о подвиге юных десантниц, писала об их чувствах: «Ой, мамочка!» – тоненько выдохнул кто-то в пустую свистящую тьму» («Баллада о десанте»). Десантницы прыгали из самолета с парашютом. Будто и сейчас слышишь ту жуткую свистящую тьму.
Но страх побеждался любовью к Родине. Сильнее страха смерти было еще одно чувство – ужас девушки попасть в плен, и ужас этот она сполна испытала.
Ситуация научила контролю над эмоциями. И она откровенничала: «…до войны я действительно не переносила вида крови, но на фронте ни разу не вспомнила об этом… В каком же все-таки невероятном, нечеловеческом напряжении жили мы там!»
Заботы о себе будто бы не было вообще. После войны в одном из своих стихов она призналась: «Наплевать я хотела, что случится со мной» («Слалом»).
Гранд-дама советской поэзии
В 1944-м, за полгода до Победы, ее комиссовали, выведя на инвалидность. Она изрядно расстроилась. С фронтом расставалась с трудом. Но были и надежды, о чем тоже поведала: «…ехала в Москву и думала только о стихах. Мне шел двадцатый год, и казалась, что все еще впереди». Так и случилось: насыщенное успехами ее ожидало яркое творчество.
Брак с поэтом Николаем Старшиновым тоже, грезилось, обещал многое. Стоит заметить: пример «поэтической» семьи отнюдь не единственный. В браке состояли разные стихотворцы: Инна Гофф и Константин Ваншенкин, Инна Лиснянская и Семен Липкин…
В стране был голод. Но вот ее комментарий: «После фронта голодуха казалась ерундой. О том, как одеться, никто и не думал. Ребята в институте тоже донашивали военную форму. Раздавался стук костылей (какая волнующая ремарка! – В.В.)». Вернувшись с фронта, она не имела даже юбки, довольствуясь старым галифе.
Муж ее Старшинов писал: «…ходила в солдатских кирзовых сапогах, поношенной гимнастерке и шинели. Ничего другого у нее не было… Она была измучена войной – полуголодным существованием, была бледна, худа и очень красива» («Планета «Юлия Друнина»).
Внешность поэтессы действительно восхищала. Дочь ее Елена убеждала: «Мама была очень красивой, загадочной, по-девичьи худенькой…» И загадочность ее волновала воображение мужчин. Русоволосую эту красавицу, на редкость стройную и элегантную, нельзя было не приметить. Восторгался и литератор Геннадий Красухин: «Было нечто обаятельное в этой славной и милой женщине».
Свидетельствует писательница Светлана Вьюгина: «…когда в коридорах Правления (Союза писателей СССР. – В.В.) или залах заседания появлялась она, у мужчин внезапно исчезала вальяжность и расхлябанность, все невольно, словно повинуясь какой-то команде, подбирались, как солдаты на плацу…» Влиять не только творчеством, но и стилем своей жизни – мало кому, подобно Друниной, удавалось такое.
Между тем «измученные войной», включая Юлию Владимировну, по-своему утешались: «Мы ловили друг друга в коридорах (Литературного института. – В.В.), – вспоминала поэтесса, – заталкивали в угол и зачитывали переполнявшими нас стихами. И никогда не обижались на критику, которая была прямой и резкой». Духовная пища, самозабвенное творчество затмевали неустроенность быта. И она понимала: «секунда может быть вечностью» – секунда высокого поэтического вдохновения.
Послевоенная пора принесла новые тяготы. Отношения со Старшиновым оказались сложны. Став взрослой, дочь их вспоминала: «…помню очень мрачную атмосферу дома¸ напряжение так и висело в воздухе».
И вот еще одно ее горе, относящееся к первым послевоенным годам, – горе матери, не знающей, как накормить своего недавно родившегося ребенка. И она рассуждала: «У женщины, попавшей в такой переплет, порой рвется в душе то, что называется поэтической струной». Но Друнина вернулась к поэзии – победила и на сей раз, принадлежа к поколению доблестных победителей.
Николай Старшинов писал: «Сдаваться она не привыкла. Это было не в ее характере: она была бойцом и оставалась им до конца… не могла пойти на компромисс с обстоятельствами, которые были неприемлемы ее натуре…»
Война не только подорвала ее телесное здоровье, но и отразилась на душевном складе. «Она не отличалась нежностью и душевностью», будучи «суровой и резкой», – утверждала внучка ее Александра Липатникова. Свяжем это с фронтовой контузией, принесшей и муки бессонницы со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Вот только нежность упомянута внучкой некстати. Любовная лирика Друниной представляет поэтессу иной. (Единственной ее большой любовью было чувство ко второму мужу – Алексею Каплеру.) Глубочайшая ее сердечность является фактом, хотя поэтесса однажды заявила: «Не знаю, где я нежности училась». Любовная лирика Друниной соперничает с ее военными стихами. Но не надо спрашивать, где больше она преуспела.
И все же стихами о войне она более знаменита. Выступая в 1978 году на телевизионном вечере поэзии, Друнина пояснила: стихи о войне – не только о прошлом, но и о будущем.
На вечере поэзии ее спросили: «Где вы берете темы для своих стихов?» – «Не я нахожу темы, а темы находят меня… убеждена: писать можно только тогда, когда не можешь не писать». Иначе выразиться было нельзя. «Поэзия – это не профессия, это судьба», – добавила Юлия Владимировна.
«Стихи не пишутся – случаются…» – поддержал бы разговор Андрей Вознесенский.
Трудно переоценить искусство Друниной. Строфы ее точно высечены на граните: они неподвластны времени и будут востребованы всегда. Они просты, но поразительно действенны, рождая эффект приобщенности. И словно слышат читатели канонаду, и дым тех пожаров будто ест им глаза.
Но яркой лирики, не связанной с боями, не лишены и ее военные стихи. В них и песнь ветров о цветущих садах, и бурлящая весна («Зинка»). О благе мирной жизни гласит все это, как и о мастерстве поэтессы.
Слог ее лаконичен, но удивительно емкими являются стихи. Возьмем строфу:
Качается рожь несжатая.
Шагают бойцы по ней.
Шагаем и мы – девчата,
Похожие на парней.
Четыре лишь строчки – но в них сразу несколько бед: урожай не будет убран, хлеб на корню попирают ногами, и это гнетущее шествие вопреки естеству…
Нет сомнений: рассказ о СССР будет неполным без ее проникновенных стихов, извлеченных из глубины сердца, особенно тех, что создавались в тяжкую годину.
Поэты уходят в вечность
С окончанием перестройки и началом развала страны поэтесса поняла: идеалы ее рушатся. И 21 ноября 1991 года покончила с собой, объяснив своим близким: «…почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл…» Мужа, любимого ею, уже не было в живых. Она действительно многое потеряла, болезненно чувствуя свое одиночество, не веря в завтрашний день.
Восьмого декабря того же года было подписано Беловежское соглашение о роспуске СССР. Но боль от этой утраты Друнину миновала.
По мнению внучки ее Александры Липатниковой, «она была… глубоко советским человеком…» А ценности ее советской юности, за которые она воевала, которым посвятила свою жизнь, уже вовсю попирались.
Сказался и творческий кризис, испытанный поэтессой, и новое отношение к фронтовикам, ставшее менее уважительным.
Друнина вновь не пощадила себя.
Шагнула в вечность.
Остается одно: возложить цветок на ее могилу – пламенно-красную гвоздику.
Марианна Власова
комментарии(0)