Но кто же родит меня

Хозяева квартир закрыли двери… Фото Евгения Лесина

Проект «Уйти. Остаться. Жить», посвященный рано ушедшим поэтам, продолжается: перед нами стихотворный сборник Макса Батурина, признанного «горлана-главаря» неформальной культуры Томска 1980–1990-х годов, меланхоличного и эпатажного трикстера, не перешагнувшего через второе тысячелетие. К сожалению, воронка Танатоса затянула незадолго до выхода «Гения офигений» еще одного поэта – чудесную, как лето Коктебеля, Елену Семенову – остается лишь бесконечно повторять: «Они ушли. Они остались». Лена была редактором этой книги (вместе с Борисом Кутенковым и Николаем Милешкиным).

Книга сопровождена среди прочего завершающей статьей Ольги Аникиной, попытавшейся дать исчерпывающую картину поэтики Макса Батурина. Аникина отмечает, что поэт чувствовал «свое право использовать наследие абсурдистов, маньеристов, обэриутов, акмеистов и футуристов по своему усмотрению», а особые приемы, каламбур и парономазия, становились в его стихах «маркером игры, игрового дискурса» и наделяли их иронией и «шутейной свободой». В статье, которую, не цитируя далее, рекомендую читателям, показалось неточным лишь одно – наложение друг на друга двух, по сути, разных музыкальных культур: рок-н-ролла и рока. Все-таки рок-н-ролл – изначально танцевальный жанр, схватывавший на лету ритмы блюза, кантри и прочие, но вмещая их тоже в танцевальную ритмику. А рок – социально ориентированный, имеющий несколько поджанров, в русском варианте обязательно опирающийся на текст. Макс Батурин, конечно, как почти все представители неформальной поэзии, был связан с рок-поэзией отрицанием официоза разных видов и подвидов, на его тексты писали песни известные рок-музыканты, но себя он позиционировал (видимо, чисто эмоционально) как исполнителя и слушателя рок-н-ролла.

Поэзия – особый взгляд на привычное и одновременно конденсация привычного до особого. Составителю сборника Борису Кутенкову удалось показать, что и то и другое представлено в стихах Макса Батурина. Размышлявшие о творчестве поэта обращали внимание на яркую одаренность, на деконструкцию поэтики и смыслов. И все-таки, особенно в воспоминаниях, больше внимания уделено публичному эпатажному имиджу Макса Батурина. Однако, если отвлечься от трагического по исходу образа поэта-хулигана (в общем-то, традиционного для русской поэзии: после Маяковского, Есенина, Павла Васильева) и от «культуротворческих претензий и демиургического масштаба», по выражению Ольги Баллы, написавшей аннотацию к «Гению офигений», то есть просто читать книгу, внезапно высветится, как это ни удивительно, отчетливая лирическая линия, о которой не пишут совсем или пишут мало, поэтому именно на ней и остановлюсь.

Дул дождь. Шел ветер. Бастионы

лета

неуловимо рушились во тьме.

Деревья не задерживали света,

но света не было, и было

грустно мне.

Макс Батурин. Гений офигений.– М.: Выргород, 2024. – 242 с. (Поэты антологии «Уйти. Остаться. Жить»)

намокшие дома закрыли ставни

хозяева квартир закрыли двери

а я закрыл глаза и движусь мимо

не думаю а только вспоминаю

Так и видишь: поэт не идет, а летит мимо дверей, закрыв глаза, как закрыты окна ставнями. На нить поэтического чувствования нанизываются влияния. Наверное, Макс Батурин, читая поэтов-классиков, примерял их поэтику, точно чужую одежду, но вскоре – даже из стремления к открытости до самообнажения в противовес официальной «застегнутости», от нее отказывался, сохранив в стихах лишь отчетливые тени прочитанного. Психологическая метафора освобождения от влияний – чужой пиджак, внезапно сброшенный Максом Батуриным (см. воспоминания Ольги Рычковой: «НГ-Exlibris» от 04.10.23). А круг поэтических теней тем не менее широк: от Маяковского, Блока, Рембо до упоминаемых уже обэриутов. Сквозь эти ветви, которые «не задерживали света», но и не порождали его, поскольку поэтический источник не может находиться снаружи, иначе это эпигонство, поэт пытался разглядеть нечто необыкновенное с помощью своего внутреннего источника света, ощущая себя «повествователем о несбыточном и небывалом», мечтающим стать «соавтором семи чудес света». Когда действительность чуда не являла, оказываясь в плену вихрей тьмы или смога скуки, поэт был готов сам преобразовать мир и тех, кто оказался с ним рядом:

А! Кем бы ты ни была,

я придумаю тебя в тысячу раз

лучше.

Вся книга, независимо от разнообразия литературных приемов, затаенно-романтична, а в любовно-исповедальных стихах почти застенчивый взгляд на свое отражение резко контрастирует с образом нахального ниспровергателя любых основ:

ты смотришь на меня

и против солнца

кажусь я вероятно Иисусом

я сам опешив от таких

сравнений

закрыв глаза ныряю и плыву.

Вполне вероятно, эксцентричный вызов «общественному вкусу» был направлен не только против социума, стирающего особое в порошок привычного, но стал еще и борьбой с собственным, никем не замечаемым страхом – страхом непроявленности, затерянности в этом отвергаемом материалистичном мире, в который Макс Батурин пытался вписаться, но, видимо, не сумел: зов поэзии оказался сильнее. И в конечном итоге – постоянной борьбой со страхом уйти в духовное небытие:

и если я не стану бороться

за каждый день

меня смахнут и забудут

так же как вытирают

вездесущую пыль.

Юнг как-то обмолвился, что фанатизм – это замаскированное сомнение. В стихах Макса Батурина, поэта фанатичного протеста, прячется сомнение в собственной творческой довоплощенности: эго-вызов миру внезапно оборачивается самоумалением: «меня не примет даже вторсырье / кому я нужен» – болевым вопросом: «Я мучусь игрою во взрослого дядьку», «но кто же родит меня»...

Читателю предоставляется прекрасная возможность разрешить все сомнения поэта, полюбив образы и строки его стихов. Второе рождение все-таки состоялось. Поэтическое.