Ну, вперед! Савраска, трогай…

Далеко не все значительные писатели XIX столетия оказались в «поэтических святцах» культурного подполья. Кого-то вроде Каролины Павловой мы не встречаем вовсе. Кто-то мелькнет в какой-то строчке и надолго исчезнет. Когда Сергей Магид бросает:

веневитинов с философской

лирикой

бенедиктов с потрясением

стиля

вяземский с записной книжкой

но такой ветер

что кошка прыгает

с грохочущего карниза,

он называет сразу трех поэтов, имена которых трудно найти в самиздате. Ну, Вяземского мы, положим, заметим у Монастырского. А Веневитинова и Бенедиктова совсем не видно. Не видно и лицейского друга Пушкина Антона Дельвига, автора слов популярного романса «Соловей». Часто упоминает его разве что Сергей Кулле:

Если бы хоть кто-нибудь

понял

хотя бы ползвука

из Дельвига, –

мир Европы переменился бы.

Волшебные звуки меняют реальность – вполне поэтическое утверждение, хотя, понятно, что мало кто его разделяет. У Кулле есть стихотворение, где писатели собраны на Олимпе. Это своеобразный предметник в духе Соковнина. Его можно предъявить в качестве арт-объекта, но считать его каким-то важным вкладом в виртуальный том «Поэтическое литературоведение» вряд ли стоит:

Александр Сергеевич Пушкин.

Василий Алексеевич Слепцов.

Николай Семенович Лесков.

Александр Иванович Герцен.

Иван Александрович Гончаров.

Антон Антонович Дельвиг.

Николай Михайлович

Карамзин.

Николай Михайлович

Языков.

Аполлон Александрович

Григорьев.

Михаил Алексеевич Кузмин.

Константин Сергеевич

Аксаков.

Николай Николаевич Страхов.

Лев Николаевич Толстой.

Александр Петрович

Сумароков.

Василий Алексеевич Слепцов.

В список Кулле не попал даже Александр Грибоедов. Нет в нем и прославленного баснописца Ивана Крылова. Из авторов, живших в культурном подполье, только Сергей Бирюков посвятил ему развернутый текст, целиком построенный на цитатах и аллюзиях:

Лебедь, рак и щука,

ягненок и волк.

Как приспеет скука,

вот и будет толк.

Ворона и лисица,

лиса и виноград.

Что бы ни случится,

будет Ваня рад.

Слон облает моську –

мартышка и очки.

Мужички с авоськой –

ангелы почти.

Ворона и курица –

собачья дружба.

Есть чужая улица,

а своей не нужно.

Слон на воеводстве,

осел и соловей.

Обвинят в юродстве,

водочкой запей.

Кот и повар,

тришкин кафтан.

Иван Андреич помер,

а был он великан.

Из «мелькнувших» можно назвать автора «Семейной хроники». Ян Сатуновский откровенничает:

Живу по старинке,

читаю Аксакова,

малюю картинки

конкретно-абстрактные,

хочу забыть,

что на свете делается,

учу себя

ни на что не надеяться.

В его стихах есть также цитата из Апухтина, о чем он сам и говорит:

Черные мысли,

как черные мухи,

писал Апухтин.

Вообще использование цитаты усложняет речь, отсылает к контексту другой эпохи. Но если поэты вовсе не стремятся к сложным ассоциациям, как в случае Сатуновского, то торможение языка минимально, контекст приближен к современному. Юрий Кублановский вспоминает автора стихов про «колокольчики мои» и отсутствие порядка на Руси:

Что-то из речи,

из Речи Родной.

Чу, Алексей Константиныч

Толстой.

Действительно, что-то близкое и теплое. Немного удивляет, что андеграунд мало времени уделил Николаю Некрасову. В частных разговорах и Всеволод Некрасов, и Николай Байтов, и многие другие им восхищались, а в стихах… Василий Филиппов скупо роняет:

Вот некрасов – поэт черный

Делает истории аборты.

Елена Игнатова, наоборот, говорит долго, размеренно, с философским уклоном:

«Ну, вперед! Савраска,

трогай…»

Тот же путь и тот же гнет,

Вечной русскою дорогой

Жизнь мою перечеркнет.

Будет хлеб да горстка соли,

Материнства свет и гнет.

Пыль да поле. Снег да поле.

Да лошадки злой хребет.

И когда, в какой дороге –

(Горький час, окончен труд)

Те, некрасовские дроги

Жизнь мою пересекут.

Я увижу мертвый иней,

Белый взгляд из-под платка…

«Сыне, покидаю, сыне!»

Под полозья. На века.

Все верно: классик и автор, поле жизни, Блок («взгляд из-под платка») и ударная концовка. Хорошо сделанное, хотя и не блестящее стихотворение. Совсем другим предстает Некрасов у Виктора Кривулина. Тот всматривается в социальную ткань мегаполиса и видит вокруг себя неприкаянных сограждан:

Город бездомных людей

обнажается вечером нежным.

Где же Некрасов со сворой

своей гуманистов?

Где либеральная пресса с ее

состраданием прежним?

Все пережито, закрылось

крылом серебристым…

Некрасова поэт упоминает с издевкой, вместе со «сворой гуманистов». Революционный утопизм приводит известно к чему: Кривулин это хорошо знает.

Среди иногда мелькающих прозаиков стоит назвать Ивана Гончарова. Образ Обломова вдохновляет поэтов, живущих тихой, размеренной жизнью. Никита Блинов, что называется, входит в образ:

– Заснуть бы на часок

(семь бед!),

пусть что-нибудь

приснится;

а там, глядишь, готов обед.

Да только вот не спится.

– Заснуть бы часиков

на семь,

а что потом – не важно:

плевать на все дела совсем.

Пусть хоть потоп –

не страшно!

– Заснуть бы до утра (в чем суть?).

Проспать бы жизнь

(тошно!).

Да вот бессонница: заснуть

хоть на минутку сложно.

– О, боже! в голове рябит:

сирень, пролетка, Ольга…

Как ни вертись, как ни прями –

не спится, да и только!

О состоянии Обломова, полюбившего Ольгу, пишет и Сергей Стратановский:

Вот и навели на Неве

мостки

с Правобережья

к большому железному

миру –

что-то надо решать,

совершать, сокрушать,

и не спрячешься

в сон молочно-младенческий,

в колыбельный березовый

гробик.

Автор глядит на героя отстраненно, с высоты птичьего полета. Если Блинов играет театральную роль, то Стратановский просто смотрит, не напрягая читателя сильными жестами. Своеобразный акмеизм в конкретистской упаковке.

Пока мы ничего не сказали о литературных критиках, кумирах тогдашней молодежи: Белинском, Чернышевском, Писареве. Но они андеграунду решительно неинтересны. О них даже не упоминают, разве что Всеволод Некрасов вздохнет: «Был такой грех/ Неистовый Виссарион».