Ракурсы реальности

Питерский поэт и демиург Андрей Романов.  Фото из архива семьи поэта

Ощущение возраста – условность, впечатанная в тело человека, ибо подлинность поэтической души связана со столь тонкими, сложно уловимыми вибрациями, что молодость будет вторгаться и в зрелость, и в старость, противореча смерти, яркой осенней игрой, пусть подъедаемой холодным дыханием сини:

Когда сентябрь ликует над Обводным,

и синь своим дыханием холодным

касается промасленной воды,

я понимаю,

слыша лист опавший,

что никогда не становился старше.

Я просто оставался молодым.

Романов чувствовал дыхание стиха на уровне природных вибраций сердца, для него естественность речи сопоставима с обыденностью шага, и кажется, поэт и жизнь воспринимал как сумму небесами написанных строк.

Стих его – от подлинности дыхания, которое не собьют никакие условности, и всякие каверзы времени не стоит учитывать, прозревая золотую поэтическую суть. А она – в каждом миге.

Круто лепится стих, исключающий лишнее:

Я проснулся в чердачной светелке:

сад сиреневый не дал мне спать,

он стучал в запотевшие стекла,

властный луч уронив на кровать.

Сильно играют звуки: легко перекатывается, серебрясь, «л», резко вибрирует, создавая дополнительные эстетические оттенки «р»… Звукопись Романова всегда связана с подчеркиванием смыслонесущих элементов стиха: в приведенном выше четверостишии «с» перекипает дополнительной пышностью сирени, глядящей в светелку…

Мера молодости связана с игрою задора, с пенным ощущением жизни, в том числе как счастья движения, поэтому:

И опять в суете подвенечной

мчит весна, как невеста лучась; –

Что ж ты прячешься в лавке аптечной?

Выбегай на проезжую часть!

Именно презрев аптеку как вариант напоминания о возрасте, стоит взорваться движением, ворваться в недра весны. Жизнь кипит в поэзии Романова: переливается огнями, заливает все своею плазмой: лучевой, древесной, людской… Сад как символ возникает часто. Сад оживает и в другом ракурсе – сопоставления с ограничениями возраста, что не помешают петь по-прежнему сильно и ясно:

В чудный сад, словно вошь на аркане,

я вернулся, крути ни крути,

с пенсионной бумагой в кармане,

с коронарной болезнью в груди.

Возвращение в сад – равно его чудесность – куда важнее болезни, свившей гнездо в теле, ломающей грудь черными птицами этого гнезда. Задушевная элегичность, ностальгия метафизического плана по стране юности окрашивают порой строки поэта, срывающиеся нервной вибрацией с оголенных проводов чувств:

Голос юности тише и тише,

словно тает сиреневый снег: –

Человек, ты меня еще слышишь?

Я тебя подвела, человек!

Ты у времени вырвал клещами

и сирень, и цветы на лугу;

все, что есть, я тебе обещаю,

лишь себя возвратить не смогу.

Но и сирень, и цветовой луг, и даже сиреневый снег организуют пространство столь полноценное, что сами стихи свидетельствуют о радости радуг творчества в большей степени, нежели о провале в проран тоски. Тоска отсутствует в поэзии Романова. Все, что есть, он принимает стоически, все алхимически пропускает сквозь фильтры дара, превращает в стихи. Ведь поэзия везде: она распростерта над нами, она живет в нас… Возникают жесткие образы, язык становится подборист, поджар:

Наплевать на лунные дела!

Не для нас ли Стрелку родила

Невка в криминальной подворотне,

Отстранясь от света и тепла.

Ей вослед по уличным лекалам

Бродит тень двуглавого орла

И, гремя украденным металлом,

Политуру глушит из горла.

Все формулы жизни интересуют поэта, все краски, включая и черную, своеобразно передаваемую через сильно металлические «г» и «р», должны быть отображены на глобальном холсте, созидаемом живописцем слова.

Холодом онтологическим веет порой от созвучий Романова. Вот и мистические струи возникают, лучась своеобразным сопоставлением церкви и космического корабля:

Вопреки пересудам и спорам,

Опрокинув Медведицы ковш,

Звездолет с отказавшим мотором

Был на церковь Христову похож.

Космосервис, –

Ни дна, ни покрышки, –

К нам на связь подоспеет едва ль,

Но огнем термоядерной вспышки

Мы сварили с тобой магистраль.

Фантазия или фантастика?

Победа или поражение?

Все двойственно, амбивалентно даже и в мире фантастических грез, образов, видений, но снова – ни капли угрюмого уныния не позволяет поэт, и огонь термоядерной вспышки хлещет сильным лучом надежды… Но интересен звездолет, оказывающийся похожим на церковь… Поэзия в книгах Романова органически переходит в прозу – поэтичную и несущую в себе метафизические семена… Они прорастают афоризмами. Каждый настоящий поэт – демиург. Он создает свой собственный мир, свою систему образов. Точность определения, продолжающегося, увы, описанием нынешней литературной ситуации, когда слишком много стихотворцев, владеющих формой, но вовсе не творящих собственные миры, живущих стороной имитации, заимствованной кровью.

Проза Романова комбинированная: волокна мемуаров сплетаются с нитями рассуждений, мерцающие тени былого порой застят слишком скудное настоящее. Но тоска по звездности, по запредельному прорыву в космические, непредставимые ритмы поэзии, мучившая поэта, стремившегося к идеалу, прорывается лучевидно…

Рокочут поэмы – сюжетная, густо заваренная, трамвайная повесть «ТаранТАСС времени», историческая «Растанная Голгофа», с самого зачина опрокидывающая читателя в поэтическую мощь и толщ:

Разразились скворцы на погосте

Вдалеке от молочных коров: –

Ну-ка крести крапленые сбросьте

В мелкотемье изысканных строф! –

Господа! Пуришкевич – паскуда!

Он плюет в атакующий класс.

Тайный отпрыск бульварного блуда,

Согласился стучать напоказ.

…Читательский интерес вновь возвращает к стихам:

Лишь теперь,

когда жить мне осталось не густо,

я постиг глубину

мимолетного чувства.

Глубину! Вопреки

продувному рассудку:

к нам хозяйская дочка

зашла на минутку.

Полетная легкость строк, свидетельствующая о щедрой жажде жизнь, даже когда на донышке ее осталось мимолетное женское, солнце снова заставляет звучать сердце, утомленное всем.

Утомленное ли?

Стих Романова крепко прокален жизнью и даром, и много в нем огненного, страстного; стих, организованный технически жестко, не допускающий проколов, лакун, провисаний; стих этот жизнеутверждающ, сколько бы ни было в мире теней; и сумма, представленная в посмертной книге Романова, убеждает, сколь интересным поэтом он был и остается, преодолев бремя времени, осилив стихом каменную плиту смерти.