Noli me legere

Олег Асиновский. Война с бесом в царстве небесном. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2023. – 196 с.

Слова – большинство из них – давно уже стали пустыми. Пригов зафиксировал это обстоятельство в секулярном речевом пространстве. Асиновский делает что-то похожее в области пространства сакрального: «В Царстве небесном семья Воскресений, Воскресение Дева, Воскресение Младенец, Воскресение Отец, кипение страстей». Он жонглирует библейскими фразами, не придавая им особого значения. Легко сводит и разводит понятия, не слишком заботясь о логике, и бежит по древу ветвящихся ассоциаций. Его стихи двигаются вокруг абсурда – самой яркой точки сингулярности; иногда достигают зоны других сингулярностей: парадокса, апории. Но смысл рождается не здесь, а на расстоянии от стиха. Самому поэту важен процесс. Один кирпичик текста пригоняется к другому, и так изо дня в день – долгая работа, которая в итоге вылилась в две части, в два эпических полотна: «Война с бесом в царстве небесном» и «С войны о любви».

Для читателя смысл обнаруживается в самом феномене знакомства с книгой. Ее можно читать с любого места: перевернуть несколько страниц и увидеть кирпичик, очень похожий на предыдущий. Можно пролистать ее назад, опустить глаза и снова встретить все тот же кирпичик. Сборник вообще можно не читать, а только листать, выхватывая отдельные фразы. И даже при таком знакомстве со сборником вы получите достаточно полное представление о произведении. Смысл, таким образом, разворачивается в области негатива, при этом сам сборник в целом иллюстрирует собой латинскую поговорку Noli me legere («Не читай меня»).

Поэзия Асиновского лишена содержания: она его не развертывает, за него не держится. Здесь не встретишь ни сильных чувств, ни увлекательного сюжета. И тем не менее читатель погружается именно в поэзию. В кирпичиках текста – и энергия псалма, и просодия Мандельштама, и прозрачность Бальмонта. Все они вместе – отсылка к пластичным, давно освоенным культурой формам, но не сами эти формы, не стилизация. Асиновский со своей библейской лексикой ушел от живого языка, от объективно сильной речи в поле воображаемого, всегда условного словоиспускания. В этом жесте он повторил ход Ольги Седаковой, которая сделала нечто похожее с языком метафизики. Речь Асиновского хочет не смысла, а движения в удобных ей формах – в понравившейся просодии, размере, ритме. Она беззаботна, она не боится непонимания, не страшится неясности, неупорядоченности.

Иной вопрос, насколько это самодвижение, не учитывающее ни Я, ни Другого, способно к развитию – в гегелевском смысле этого слова. В поэзии такого рода мы уже сталкиваемся не с одиночеством отдельно человека, а с одиночеством бытия, знающего Бога только на словах, с пустотой. И эта пустота не может быть монологична, поскольку монолог подразумевает все-таки существование Я. Не может она быть и интерсубъективна, где звучит множество голосов, по той же самой причине. Она апеллирует – но к чему? Не к эстетике как таковой, ибо эстетика всего лишь внешние покровы речи. К возвышенному? Возможно.

Но самого возвышенного в мире Асиновского нет: бес в царстве небесном, все держится на поверхности, на том, что мелькает.

Асиновский своими полотнами являет нам арьергард постмодерна. Чтобы играть с симулякрами, требуется опора на традицию, на устойчивые формы, на стереотипы. Но их в нашем мире почти не осталось. Точнее, осталось совсем немного – в области религии. И Асиновский расходует этот последний ресурс. Расходует ради поэзии. Но если присмотреться, то не только ради нее. Ему удается коснуться акупунктурных точек современности, показать, как действует пустота.

Пустота, которую речь производит с маниакальной настойчивостью, не только транслирует себя, но себя и манифестирует. Современная поэтическая практика повернута к нам своей негативностью. Можно сказать, она апеллирует к ночному сознанию, погружает читателя в сон.

В сон нас погружают многие вещи. Под классическую музыку, скажем, хорошо засыпать. Она действительно баюкает, и только крещендо в конце симфонии заставляет нас вздрогнуть, проснуться. Современные стихи, транслирующие молчание, также усыпляют. Они словно говорят: не утруждай себя чтением. И когда мы все же читаем, наше сознание плавает. Мы не схватываем – о чем все это. Потому что часто действительно ни о чем. Не замечаем даже саму форму стиха, как замечаем ее, к примеру, у Хлебникова. Просто плывем в потоке слов, образов, интонаций, переходов. Такая поэзия дает нам возможность расслабиться или пережить что-то довольно сильное, но не про нас. Поэзия совсем не может отказаться от поэзии, иначе стихи умрут. Но она существует, не существуя. Отказываясь от смысла, сводя его к производству, поэзия, в сущности, производит не содержание и не форму, а особого рода молчание, способное существовать лишь в потоке речи. Молчание, как мы его видим в актуальной литературе, не может остаться в самом себе, уйти, как у Толстого, в небо Аустерлица, если оно не обопрется на ускользающий контекст, на исчезающую речь. Это не молчание рисованных страниц альманаха «Черновик» или листовертней Авалиани, не опыты на грани, где проза и стихи оказываются на линии тишины. Конечно, стихи Асиновского еще помнят о «веществе поэзии», к которому привязан знак, помнят об опытах ретроавангарда. Но сам знак уже оторвался от слова, а вещество поэзии испарилось. И означаемое, и означающее сегодня имеют дело с пустотой, с тем, что в природе не существует, точней, существует как отрицательность, а не объект в себе, которым обмениваются в процессе коммуникации.

Здесь, может быть, уместно привести философское определение отрицательности, данное Гегелем. По мнению мыслителя, отрицательность исключает из себя тождество. «Но тем самым оно исключает само себя, ибо как соотношение с собой оно определяет себя как само тождество, которое она исключает».

Пустота и говорит о себе, и молчит. И если в традиционной поэзии мы сталкиваемся с фрагментами пустоты, с тем, что в природе не существует (в мире нет «гения чистой красоты», но все же это выражение указывает на реальную женщину), то в актуальном поэтическом языке пустота занимает все поле сознания, оставляя реальности лишь жалкие огрызки. Логическое отношение «норма – аномалия» внутри семантической системы поэтического текста переворачивается. Ясное поле сознания перечеркнуто. Нет больше стихов о любви, о верности, о благородстве. Нет даже неожиданного, как у Маяковского, мычания. Есть только «нет» в его шатающейся походке, в его двойственности, отсылающей нас к известному парадоксу с критянином, который сказал: «Все критяне лжецы».

Это «нет» – главное действующее лицо новой книжки Олега Асиновского.