С бритой головою, в форме полосатой

Возвышенное и земное мешая, дегероизацию предпочитая, Олег Григорьев творил каталоги краткостиший, где всем земным чудесам, обыденностям, былям и небылям была означена цена. Например, такая:

Кто-то не поленился,

бросил кирпич в монумент,

от героя отбился

самый важный фрагмент.

Вчерашние герои часто уходят во тьму, так что кирпич тут – метафизического толка. Анекдот, пересаженный на поэтическую почву. Но в анекдотичности Григорьева столько философского подтекста, такой размах метафизических ассоциаций, что антисоветское мешается с общечеловеческим. И власть предстает в облике запредельного, подразумевая крышку гроба:

Участковый стал в двери

стучать,

я за ним в глазок следил,

даже в оба

с таким же успехом он мог

стучать

в крышку моего гроба

Легкость стиха играет нежно, ажурно. Легкость становится волшебством. То ли детского стихотворения, то ли шаровой мудрости жизни, познанной прикосновением к разным сторонам ее:

Старая, слабая бабушка

Оставила дома ключик.

Звонила старая бабушка,

Но не открыл ей внучек.

Старая бабушка ухнула,

В дверь кулаком бахнула,

Дубовая дверь рухнула,

Соседка на кухне ахнула…

Он детский поэт – Олег Григорьев? Нет, он – невыросший ребенок, глядящий на мир с удивлением и восторгом, постигающий его многообразную сложность, мистическую глубину, бессчетные варианты. Ведь мир предлагает такие цветные вороха смыслов, впечатлений, ощущений. И краски туго ложатся в недра живых картин, играющих плазмой человеческой сути. Коловращение укусов в природе показано моделью жизни, столь же грустной, сколь и ироничной:

Мой приятель Валерий

Петров

Никогда не кусал комаров.

Комары же об этом не знали

И Петрова часто кусали.

Циклы взаимодействия всего живого даются разными бытийными глаголами, и сквозная точность видения Григорьева завораживает, равно и виртуозность исполнения стиха. А вот – вариант филологической игры, когда тело былины, препарированное современными ощущениями, предстает шаржированно и, конечно, забавно:

Сидит Славочка на заборике,

А под ним на скамеечке

Боренька.

Боренька взял тетрадочку,

Написал: «Дурачок ты,

Славочка».

Вынул Славочка карандашище,

Написал в тетрадь:

«Ты дурачище».

Борище взял тетрадищу

Да как треснет по лбищу

Славищу.

Славища взял скамеищу

Да как треснет Борищу

в шеищу.

Плачет Славочка

под забориком.

Под скамеечкой плачет

Боренька.

Как играют эти «щ», сцепляясь ножками, запутываясь, создавая свой визуальный рисунок!..

Поэт удивляется миру, как ребенок, видящий стрекозу, смотрящий в себя, раскрывающий бесконечность неба над собой. Поэт удивляется миру, перебирая камешки его, все восхитительные детали и подробности, составляя реестры чудесного и необычного.

Вспыхивают на солнце духа волшебные изделия Олега Григорьева.

Острые краски взаимоотношений:

Увязался М. за Ж.

и схватил ее за Ж.

рассердилась Ж. на М.

да как даст ему по М.

Сцена нарисована точно. И она – животрепещущая, из жизни изъятая, из теплых ее, ароматных недр. Или вариация на ту же тему:

Застал я с ним жену раздету

и объявил ему вендетту.

Сицилианская страсть, низводимая в обыденность совбыта, вложенная в две строки, поскольку больше не требуется. Мне кажется, Григорьев не записывал стихи, они рождались естественно, из чуда жизни, из похода за хлебом или сидения у речки, из пространства пьянки, когда градус мировосприятия резко меняется и все совсем не такое. Стихи, возможно, преследовали его. И думается, потеряно их немало, не успел ввести в гуттенбергов оборот.

Мощь противостояния худшему, советскому, кондовой пропаганде, навязшей в зубах, избыточному и неоправданному оптимизму:

С бритой головою,

в форме полосатой

коммунизм я строю

ломом и лопатой

Краткость стихов Григорьева упруга. Лапидарность ювелирна, слова входят в пазы друг другу, созидая шары картин. Создавая легкие воздушные шарики вечного детства. Так и живут эти шарики, парят в небе, не лопаясь, маня, радуя…