И его разоблачили

Юродивый Поэтограда.  Фото из книги Николая Глазкова «Избранные стихи»

Ворона непременно разоблачат, но гуттаперчевое «ч» будет играть мощным таким звуком, что заслушаешься:

Черный ворон, черный дьявол,

Мистицизму научась.

Прилетел на белый мрамор

В час полночный, черный час.

Самоирония, сквозящая онтологическим ветром, перекликается с иронией над… всеобщими штампами и государственной пропагандой:

Я спросил его: – Удастся

Мне в ближайшие года

Где-нибудь найти богатство? –

Он ответил: – Никогда!

(…)

Я спросил: – Какие в Чили

Существуют города? –

Он ответил: – Никогда! –

И его разоблачили!

Век, выпавший на долю поэта, его недра и закрома изобиловали и кровью и ядом, и свершениями и потрясающими открытиями, но, кажется, никто так ясно не определил метафизику истории, как Николай Глазков – одним четверостишием:

Я на мир взираю из-под

столика,

Век двадцатый – век

необычайный.

Чем столетье интересней

для историка,

Тем для современника

печальней!

Печальная истина, хотя и историки – современники, и по истории поэзии вполне можно восстанавливать историю времени, в которое жил поэт.

Печальны и другие истины, открытые метафизическим иронистом Глазковым:

Когда я шел и думал – или-или,

Глухонемые шли со мною рядом.

Глухонемые шли и говорили,

А я не знал – я рад или не рад им.

*

Один из них читал стихи

руками,

А два других руками их ругали,

Но как глухонемой –

глухонемых,

Я не способен был услышать их.

Люди – бездны в телесной оболочке, в спецкостюме плоти, и одной бездне услышать другую – ох, как сложно…

Собиратель истин, постигатель времени, странник стиха – великолепный Николай Глазков утверждал, что все дороги ведут не в Рим, а в Поэтоград.

К сожалению, наше время опровергает это.

Но есть, хочется надеяться, и иное, метафизическое измерение реальности, то, в котором свободно существовал Глазков, где поэзия вечно сияет золотом света.

* * *

Великое искусство – самому себе корежить жизнь, валяя дурака…

О, Глазков – дервиш русской поэзии, чья ирония переходит в метафизику, при этом очевидно, что ему не жаль ничего – ни криво идущей судьбы, ни того, что материальный, бытовой рай не обрести.

Главное – четкое знание того, что «от моря лжи до поля ржи дорога велика».

Ибо поэзия круто замешена на правде и подлинности, даже если примеряет разные маски: простака, шута...

Великое искусство самому себе корежить жизнь ведет к плодоносному результату: осознанию всей гаммы жизни, сущностных ее гроздьев. Ворон успеет нечто каркнуть, прежде чем его разоблачат. Часы успеют пробить…

А вечность – это просто отсутствие времен, какое компенсируется сияющими скрижалями поэзии.

* * *

Особый стоицизм – с алмазным высверком понимания яви и дара жизни:

А если пыль дорожная

И путь ведет в Сибирь,

То все равно как должное

Приемлю эту пыль.

Космос четырех строчек Глазкова обжигает примером высоты: миропонимания, мировидения; скрытая религиозность бьет сгустком строк – поэт принимает волю Высшего, не оспаривая…

Творя свои словесные молитвы.

История, перевитая абсурдом, рассказанная в «Балладе», отливает кафкианскими оттенками, совмещенными с огнем Хармса, но – все совершенно по-глазковски и оптическая точность каждой строки завораживает:

Он вошел в распахнутой

шубе,

Какой-то сверток держал.

Зуб его не стоял на зубе,

Незнакомец дрожал.

Потом заговорил отрывисто,

быстро,

Рукою по лбу провел, –

Из глаз его посыпались искры

И попадали на ковер.

История продлится – странная, волнующая, словно призывающая чувствовать на новых вибрациях. Легко выдувается шар стихотворения: легко, воздушно, и – будто взлетает оно само воздушным шаром, жарко и ярко переливаясь оттенками – в воздухе духа:

Белеет яблоневый цвет –

Унынья нет.

Ласкают взгляд леса, луга,

А не снега.

Течет веселая река –

И берега

Как будто водят хоровод

У милых вод.

Космос качается над нами.

Космос начинается в нас.

Поэт чувствует соединение оного, он чувствует вселенную как родное естество, и огромность ее отражается в каждой капле…

Капли стихов переливаются на стебельках райских трав…

Есть поистине нечто райское в таинственных звуковых разводах Николая Глазкова. Огни – не стихи – адресуются огненной боярыне:

Милая, хорошая, не надо!

Для чего нужны такие

крайности?

Я юродивый Поэтограда,

Я заплачу для оригинальности...

У меня костер нетленной

веры,

И на нем сгорают все грехи.

Я поэт ненаступившей эры,

Лучше всех пишу свои стихи.

И точность самоопределения велика: юродивый, как Хлебников, как мало кто…

Юродивый, бродяга по мирам, вечный странник – Глазков не умер, растворился в запредельном пространстве: созвучия которого нам не представить, увы…