И жалко всех и вся

Волна обретает поэтический голос, преобразуя свой край в поэтическое мастерство, и нежный, прозрачный звук «Пярнусских элегий» сообщит нам об этом:

Когда-нибудь и мы расскажем,

Как мы живем иным пейзажем,

Где море озаряет нас,

Где пишет на песке, как гений,

Волна следы своих волнений

И вдруг стирает, осердясь.

Вероятно, цикл этот – одна из вершин – и Давида Самойлова, и русской лирики второй половины двадцатого века. Концентрация красоты, единица измерения которой, как известно, не найдена, достигает здесь предела. При этом ясность такова, будто глядишь в расходящиеся круги великолепного глубокого озера, видя камушки на дне, движение рыб-мыслей, оттенки песка…

Стих Самойлова всегда зиждется на мысли: четко артикулированной или – порой – проведенной через ощущения, прочувствованной.

Многое зависит от ощущений в поэзии – глубина тех или иных строк и строф недоказуема, просто сердце замирает: как точно увидено!

Подобных находок много у Самойлова, и, раня реальность своею необходимостью, они становятся достоянием способных слышать.

Мороз скрепляет поэтический воздух, и возникает чудесное:

Давай поедем в город,

Где мы с тобой бывали.

Года, как чемоданы,

Оставим на вокзале.

Панорама, которая развернется дальше, будет живой и пульсирующей серебром, чтобы завершиться несколько неожиданно:

И что, порой, напрасно

Давал страстям улечься,

И что нельзя беречься,

И что нельзя беречься…

Тут – отблеск юношеского максимализма, усиленный цветами романтической приподнятости; и тут – нечто ужасно привлекательное, правда – едва ли выполнимое.

Стихи исторические разворачиваются сложными и яркими пластами; стихи культурологические, такие как, например, «Соловьи Ильдефонса-Константы», вотканы в поэтическую ткань пространства роскошно; быт и смерть причудливо соединяются, как в «Реанимации», и накатывают, накатывают волшебные волны Пярну, созидая стихи, чтобы услышал их мастер вечной поэзии – Давид Самойлов – и запечатлел: для роста грядущих душ.

* * *

У Давида Самойлова было много поэтических козырей: но ясность и мелодичность были из основных: из тех, что не подвластны пыли времени, но имеют средство против его течения, ибо с годами стихи – лучшие стихи Самойлова – кажутся достигающими небесной глубины.

А «Пярнусские элегии», конечно, из лучших мелодий, исполненных на русском языке во второй половине двадцатого века.

Чет или нечет?

Вьюга ночная.

Музыка лечит.

Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый

Маленький Шуберт,

Музыка – лекарь?

Музыка губит.

Лаконизм афоризма и поступь вечности – вот же она, завернувшись в плащ поэтической ткани, сходит в недра смысла. Но оборачивается он собственной противоположностью: ибо то, что должно лечить – губит.

Видимо, дело в мере вещей, в той пропорции, какую составляет музыка от реальности.

Заметим в скобках, что нынешняя реальность, настоянная на чрезмерном растворе денег, противоречит любой музыке.

Страшные «Плотники», некогда прозвучав, продолжают вибрировать в воздухе поэзии и… жизни.

Или, если жить осталось три часа, говорить о чем бы то ни было бессмысленно.

Хотя стоит именно говорить, если осталось три часа – и стихотворение дышит так, будто пронизано предсмертным откровением.

Военные, ставшие хрестоматийными, стихи Самойлова сильно пахнут порохом: чтобы почувствовали грядущие поколения цену страха и подвига.

Равно – пот солдатской работы: такой будничной, такой распластанной крестом.

Тайна слова вращает цветную карусель стихов пестрых и ясных, своеобычных и напитанных силой мысли.

Каждое – как капсула, заключающая в себе вещий янтарь маленького пророчества.

Чтобы в сумме состоялось одно, большое, под названием «Творчество Давида Самойлова»…

* * *

Волна одухотворена: все живо, все исполнено духом, который, как известно, дышит там, где хочет.

Волна, покрывающая песок таинственными гениальными письменами, осердясь или посчитав их излишними, стирает резко… и плавно…

Плавно или резко звучат элегии?

Возможно, к пярнусским Давид Самойлов двигался всю жизнь, набирая опыт, пестуя дар, разгоняя воображение…

Они кажутся высеченными на старинных стелах заветами мудрости старого мастера, увидевшего жизнь насквозь и осознавшего, что ее суть не понять…

Или – она совсем проста, как внешне просты элегии?

Просты простотою сгустков глубины и словесной силы: которой не возразить:

Красота пустынной рощи

И ноябрьский слабый свет –

Ничего на свете проще

И мучительнее нет.

Ибо и в простоте есть обман: мир, устроенный так сложно, таким завораживающим каскадом формул и веществ созданный, разве может быть истолкован просто?

Но кристаллы ясности поднимают стих высоко, давая речения, близкие к совершенству.

И жалко всех и вся. И жалко

Закушенного полушалка,

Когда одна, вдоль дюн, бегом –

Душа – несчастная гречанка…

А перед ней взлетает чайка.

И больше никого кругом.

Сострадание – красная нить, проходящая через русские стихи, и Самойлов продолжает линию: и началом четвертой элегии, и общим тоном цикла.

Цикла, точно держащегося на серебряных нитях, отливающих столь красиво, что завораживает, мерцая тайной, сила слова.

Сила цикла: воздушного, соплетенного из проемов и зияний: которые сильнее того, что говорится…

Много воздуха: им хочется дышать и дышать.

Много гармонии, отвечающей накатам волн, пишущим бесконечные, бессмертные письмена на брегу.

* * *

Культурологическая тема органична для Самойлова: и любой портрет поэта, исполненный им – с широким использованием исторического, даже географического пейзажа, – ложится в пространство так свободно, внешне легко, внутренне: сложно раскрывая конфликт словотворца с реальностью:

Отрешенность эстонских кафе

Помогает над «i» ставить

точку.

Ежедневные аутодафе

Совершаются там в одиночку.

Память тайная тихо

казнит,

Совесть тихая тайно карает,

И невидимый миру двойник

Всё бокальчики пододвигает.

Я не знаю, зачем я живу,

Уцелевший от гнева и пули.

Головою качаю. И жгу

Корабли, что давно потонули.

Так о Северянине: и есть в гармонии самойловских строк нечто завораживающее: звучащее сложным оркестром…

Мир Самойлова – мир сложных эстетических и философских феноменов: и – философия жизни, познанная собственной судьбой, диктует стоически прекрасные строки:

Слава богу! Слава богу!

Что я знал беду и тревогу!

Слава богу, слава богу –

Было круто, а не отлого!

Именно так – нужна хорошая крутизна: крепкая, одолевая которую можно прикоснуться к самой сути жизни, совершенствуясь.

Неустанно совершенствуя душу, как предлагает поэзия Самойлова.

Понимание алхимической сути бытия дается прозрением: и звук, через который Самойлов характеризует самые сложные явления яви, идет из таинственных недр. Их не определить: кажется, сама вселенная раскрывалась поэту кульминацией своего сердца:

И понял я, что в мире нет

Затертых слов или явлений.

Их существо до самых недр

Взрывает потрясенный гений.

И ветер необыкновенней,

Когда он ветер, а не ветр.

Космос начинается в нас – но мало кто чувствует так.

Поэт – сейсмограф бытия, провидец, связанный с тончайшими пульсациями запредельности – переводит в строки те тайны, без которых невозможен был бы мир.

При этом все сопровождается множественностью деталей мира: все: и – известие о смерти Ахматовой:

Я не знал в этот вечер

в деревне,

Что не стало Анны Андреевны,

Но меня одолела тоска.

Деревянные дудки скворешен

Распевали. И месяц навешен

Был на голые ветки леска.

Месяц покачнулся в пространстве.

Звезды благосклонно взирали в недра сияний самойловских строк.

Творилась высокая мистерия.