Париж, бомжи и жаворонки

Симпатичный город Париж, хоть и немного диковатый.  Николай Тархов. День карнавала в Париже. 1900. ГТГ

Царит земной переполох…

Лежит среди Парижа хиппи

И давит на подруге блох.

И нет им никакого дела

До стонущих в тоске родных!

Прокисшим потом пропотело

Последнее тряпье на них.

О чем тут может быть забота,

Когда вся жизнь для них пустяк,

Когда безумная свобода

Над ними подняла свой стяг!

Хотят среди земного ада

Прожить так просто, без затей!

А может быть, и впрямь не надо

Варить борщи, качать детей!

А может, так и жить у края,

Чтобы не мучилась рука,

Упорно запонку вдевая

С утра в петлю воротника!

Там, где грохочет эстакада,

Они лежат, дрожа в углу…

А может быть, и впрямь не надо

В камине шевелить золу,

А видеть на планете старой

Лишь звездный мир над головой,

Как этот, что лежит с гитарой,

На многолюдной мостовой!

Написал это Евгений Винокуров в 1977 году. «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Не на этого ли бомжа глядя и чуть-чуть завидуя ему, и Маяковский сочинил свои строки?

Симпатичный город Париж, хоть и немного диковатый, судя по этому описанию. (Я там не был, приходится полагаться на чужие наблюдения.) Ну, взять хотя бы этого бомжа. Мог бы заняться делом, как Остап Бендер, интересный роман, на него глядя, кто-то б написал. А так только на не очень большое стихотворение материала хватило.

Хотя... Стихотворение-то маленькое, но в нем запечатлен один из самых незабываемых образов ушедшей эпохи. Хиппи этот, как живой, стоит перед глазами. И, что ни говори, вид этот все-таки пленителен перед не такой уж непредставимой перспективой ядерного апокалипсиса.

Привет, современники!

Все-таки хорошо было и нам когда-то «видеть на планете старой лишь звездный мир над головой», обнимать свою милую и вспоминать любимые стихи. Ну, вот эти, например. (А что, если именно их и читает этот хиппи своей возлюбленной?):

О, вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет.

По мнению многих, душа и паломница,

По-моему, – тень без особых примет.

О – в камне стиха, даже если ты канула,

Утопленница, даже если – в пыли,

Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,

Когда февралем залило равелин.

О, внедренная! Хлопоча об амнистии,

Кляня времена, как клянут сторожей,

Стучатся опавшие годы, как листья,

В садовую изгородь календарей.

Ну вот опять: начал я с Парижа и соскользнул в Россию к любимым своим стихам. И теперь меня, конечно, спросят: а при чем тут этот парижский бомж? И Борис Пастернак, эти стихи про душу-вольноотпущенницу написавший, при чем?

И я, конечно, опущу глаза, но потом, внезапно вспомнив, как иногда отвечают на каверзные вопросы государственные мужи, найдусь и нагло отвечу:

«А может, он русский, этот хиппи. Может, эмигрант, может, сын русского эмигранта, да, в конце концов, может, он необыкновенная умница и сам выучил русский язык и прочел русских поэтов, а прочитав, понял, что нет на земле ничего прекраснее. Лежит и читает своей подруге Пастернака».

Почему да почему. Надоели вы с вашим «почему». Дедушку Крылова спросите, почему. Потому что хотелось волку кушать, а мне русские стихи хочется вспоминать. Вот по этому самому. Потому что нет на свете для меня ближе слов, чем слова Георгия Иванова: «Всю жизнь свою провел бы я за Пушкиным и чашкой чая».

А еще мне соловьев слушать хочется. И этих... как их... жаворонков, да. Давно, кстати, спросить хотел насчет жаворонков: поют они еще? Я в городе живу, здесь их нет. Если кто встречал, расскажите.

Ну вот, снова вы со своими вопросами. «Зачем да зачем тебе они?»

Ну ладно, объясню (но это в последний раз).

Мандельштам, помните, написал: «И пред самой кончиною мира будут жаворонки звенеть»? Хочу проверить, не соврал ли.