В Россию прорубай окно

Была такая экологическая ниша – русский поэт в национальной республике. Нахождение в этой нише предполагало обязательную переводческую работу. «Переводы, – любил повторять Владимир Бурич, – это хорошо оплаченная Безвестность». Правда, это полностью справедливо по отношению к столичным переводчикам, переводящим все и вся, с любого языка и в любом количестве – желательно побольше и, разумеется, с подстрочника. Поэт, живущий в республике, связан с национальной литературой более живыми и прочными корнями – знание языка для него необходимо. Поэтому русский литератор, как правило, становился авторитетным экспертом и первым популяризатором. И возможностей печатать собственные произведения было больше, чем у московского коллеги, навсегда оттесненного в нишу перевода. Только очень талантливые поэты могли вырваться из нее, хотя бы и в конце жизни. Да к тому же и главлит в республиках – особенно прибалтийских – был намного либеральней, позволял и русским авторам чувствовать себя вольготней. Особенно в области формы. Так что если литератор не ввязывался в прямое противостояние с властью, судьба его складывалась вполне благополучно.

Примером этого может быть и творческий путь Юрия Кобрина, живущего в Вильнюсе. За тридцать лет у него вышло десять оригинальных книг, в том числе и в переводах на литовский и даже на английский, а также полтора десятка переводных. Среди авторов, представленных всесоюзному читателю, Межелайтис и Марцинкявичус, Мацявичус и Некрошюс.

«Высокое давление» – последняя книга, собравшая все написанное, вышла еще в 2006 году, солидный, прекрасно изданный том. В книгу вошли и новые стихи, написанные за последние годы, а также маленькие эссе о Тарковском, Вяземском, Нарбуте. Они привлекают отточенностью поэтического стиля, свежо являющего себя в прозе, но главное, конечно, стихи, в которых возникает образ российского советского интеллигента – он же шестидесятник последнего призыва, – отвоевывающего себе кусочек свободного пространства, где можно размахивать шпагой, воспевать Дульсинею и сражаться с ветряными мельницами.

Лучшие читатели империи –

бенкендорфы, дубельты

и берии...

В каждую строку ломились

в гости,

так, что женских рифм

трещали кости!

Знали даже скрытых

в неизвестности

сыновей и пасынков

словесности.

Но, разумеется, поэт не застывает в романтической роли Дон Кихота, готового и к пылкому бунту, и к благостной умиленности. Хотя, например, уже в стихотворении, помеченном 1964 годом и посвященном Бродскому, ощущается нечто большее, чем

просто донкихотство

книжного мальчика.

А в поле зреют, зреют травы.

Но день грядет. И грянет бой.

Россия, сколько своенравных

с твоей сливаются судьбой!

Ночь.

Сон глубок.

Надежны ставни

в селе, поставленном вразлет.

Спят Игори и Ярославны.

Серп-сторож по небу плывет,

а молот кандалы кует.

К сожалению, напечатано было это стихотворение только в книге «Вильнюсский синдром», вышедшей в 1991 году, когда история уже повернула вспять, а серп-сторож отсторожил и молот свое отковал.

Кобрин входил в литературу на исходе хрущевской оттепели, которая ощущалась уже только по краям империи, а в центре опять прихватывало ледком. Со всеми видами бунтарства в Москве завязывали, ершистость, которой были отмечены первые стихи поэта, вероятно, и задержала процесс профессионализации, приобщения к проходимой и благостной умиленности. Этим чувством отмечены в основном стихи семидесятых, отражающих ту приятную во всех отношениях литературную жизнь, которая протекала на совещаниях и семинарах, в домах творчества Ялты и Коктебеля, Пицунды и Малеевки. Своей вершины эта жизнь достигала в Грузии, которая оставляла в душе ощущение вечного праздника. Перефразируя слова Талейрана, можно сказать, что тот, кто не живал в Грузии до 1989 года, тот вообще не жил.

Слышится вольный,

слышится орлий

Клекот над долгим

излетом ветвей.

Тависуплеба! Тависуплеба!

Замерли небо и моря слюда.

Если бы даже я в Грузии

не был –

понял бы слово свобода всегда.

Со свободой для литераторов в Грузии было получше. В пику Москве там печатали опальных знаменитостей, да и не знаменитых тоже. Комиссия по переводу, единственная в Союзе, возглавляемая такой уникальной личностью, как Отар Нордия, работала не уставая. Грузинское начальство понимало: сытый поэт – безвредный поэт. А если еще и под хмельком – так лучшего не бывает.

Но герой Кобрина, склонный к романтической экзальтации («А был же, был вишневый сад!/ И небо грезилось в алмазах./ И всяк обманываться рад/ готов с рождения был сразу»), понемногу трезвеет, движется к здравому смыслу своего антипода – Санчо Пузо (именно таков перевод известного нам «Панса»). Да и времена меняются. В стихотворении, посвященном Рассадину, Кобрин замечает: «Страна – это не государство,/ не скинешь ее как хомут». Поэт разделяет горькую участь многих русских интеллигентов, боровшихся за «нашу и вашу свободу», а в итоге оказавшихся в «русском гетто», дарованном литовской свободой. Да, «свобода» – слово прихотливо-коварное. Оно освобождает все стихии, дремлющие в обществе и в человеке. А какая победит – не дано угадать никому.

Необъятная родина стала

объятной, –

поубавилось тела с толикой

ума...

Митинговый придурок

со страстью невнятной,

исказив, шпарит Блока:

«Мы – скифы, нас тьма».

Истощились запасы лучистых

энергий,

снова дегтем запахло, вонючей

махрой...

И кого, для чего, почему мы

низвергли

не ответит никто там

в дали, за рекой.

Да, «нас беспардонно и нагло надули», и остается лишь восклицать: «Демократической к а к предавались гульбе!» И горько констатировать: «Интеллигент всегда к власти перпендикулярен!» Имеется в виду российский интеллигент, для которого власть всегда чужая, варяжская. Сегодня российский интеллигент в Литве полностью перпендикулярен власти – чужой по всем параметрам и проявлениям. Он лишается даже такой, казалось, незыблемой опоры, как Пушкин – памятник поэту убирают из центра на задворки. Гибнет русский театр в Вильнюсе.

Над обрывом века, хоть стой,

хоть падай

на ветру без имени и без

отчества.

И оглох в ночи взыскующий

града.

Но еще не слеп, как кому-то

хочется.

К поэту приходит не успокоительная слепота, а новое зрение. «Не пряча глаз, на жизнь гляжу иначе,/ что значит и писать еще не начал».

Новый взгляд подсказывает:

Силен бесовский дух

в литовце, ляхе, русском.

Свет разума потух

в глазах. И это – гнусно.

В отсутствие разума мир плодит чудовищ. Первой жертвой падает искусство. Красота стремительно проходит все стадии деградации, – ведь она, как замечал Кант, этически нейтральна, – пока облегченно не плюхается в безобразное. Именно оно обеспечивает развлекающую многосторонность ощущений.

Искусство, идущее на поводу у богатства, забывает о человеке. «Время концепта несомненно – искусство/ нюханья ануса у золотого тельца...» Сегодня «если не можешь голодным быть и счастливым, втянет душонку серости сытой дыра». В стихах Кобрина очевидно движение от рациональной и сентиментальной приблизительности к продуманной точности мыслей и чувств. «Косвенная речь», которой в более благополучные времена и сам был не чужд («все можно ей в туман облечь»), уступает место речи прямой.

Сегодняшнее кредо поэт формулирует так:

Когда имперское сознание

жить с хуторским обречено,

не хорони себя заранее,

в Россию прорубай окно.

Именно в этом смысл его избранного – его окна в Россию. При том, что Вильнюс остается родным и любимым.

Напоследок хочется процитировать строчки, отражающие новое зрение поэта, тот идеал, к которому он стремится и которого очень часто достигает:

Не тексты стихи, не фразы,

а жизнь вопреки всему...

В них – к сердцу спускается

разум,

сердце восходит к уму.