Шарик внизу, и на нем экватор

Два друга-поэта – Иосиф Бродский и Лев Лосев – откликнулись своими стихами на ввод советских войск в Афганистан и спустя много лет на ситуацию в этой стране после вывода войск.

В 1980 году были написаны «Стихи о зимней кампании 1980 года» Бродского и «Валерик» Лосева (при первой публикации в газете «Новый американец» – «Письмо с афганской границы») – оперативная поэтическая реакция на ввод «ограниченного контингента» в декабре 1979-го. В 1992 году, через три года после ухода СССР из Афганистана, Бродский создал «К переговорам в Кабуле», а в 2003-м, уже после американской оккупации, Лосев написал «Кабул».

Перекличка в названиях очевидна. Созвучие и в эпиграфах первых стихотворений обоих. У Бродского: «В полдневный зной в долине Дагестана...» из Лермонтова, у Лосева: «Иль башку с широких плеч/ У татарина отсечь...» из Пушкина. И тот и другой черпали из русской классики первой половины XIX века. У Лосева и название дублирует лермонтовское.

Благополучно устроившиеся в США советские эмигранты были потрясены происходящим. Для них это казалось мировой катастрофой, что особенно выражено у Бродского: «Новое оледененье – оледененье рабства наползает на глобус… Шарик внизу, и на нем экватор. Как ошейник… мы превращаемся в будущие моллюски, бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты». Ситуацию он выводит на уровень вселенной и вечности.

Оба пытаются изобразить советских солдат – из американского далека. Бродский: «Заунывное пение славянина вечером в Азии. Мерзнущая, сырая человеческая свинина лежит на полу караван-сарая. Тлеет кизяк, ноги окоченели; пахнет тряпьем, позабытой баней. Сны одинаковы, как шинели». Лосев: «Отличные, кстати, базары. Мы как с отделенным пойдем, возьмем у барыги водяры и блок сигарет с верблюдом». Если Бродский стремится к абстракции, к взгляду из космоса на описываемое, то взор Лосева как бы снизу, от лица рядового солдатика.

Для Бродского солдаты – бездумные убийцы, извиняемые разве своей молодостью: «Убийство… дело рук, как правило, цепкой бровью муху жизни ловящей в своих прицелах молодежи, знакомой с кровью понаслышке или по ломке целок». Лосев рисует типичного, по его мнению, военнослужащего – недалекого, необразованного, нерефлексирующего, эдакого пэтэушника: «Конечно, чечмеки, мечети, кино подходящего нет, стоят, как надрочены, эти, ну, как их, минет не минет... Трясутся на них «муэдзины» не хуже твоих мандавох... Зато шашлыки, магазины – ну, нет, городишко не плох».

Герой/антигерой Лосева закономерно погибает на неправедной войне, не понимая до последнего, что творит. У Бродского нет индивидуальностей, а лишь общая картина отчаяния и безнадежности. Стихотворение Лосева – реализм «под народ», Бродского – нечто вроде фантастического гротеска, его излюбленный жанр. Прямых обличений нет, но мораль достаточно понятна. Бродский: «Краска стыда вся ушла на флаги… Слава тем, кто, не поднимая взора, шли в абортарий в шестидесятых, спасая отечество от позора!»

Поэты старались, но вышли скорее пропагандистские агитки на злобу дня. В их стихотворениях нет основательности и беспристрастности – как у Пушкина: «это спор славян между собою… Уже давно между собою/ Враждуют эти племена». И Лермонтова. «Валерик» последнего – апофеоз мудрости, в нем нет «ваших» и «наших», виновных и невиновных: «Я думал: «Жалкий человек. Чего он хочет!.. Небо ясно,/ Под небом места много всем,/ Но беспрестанно и напрасно/ Один враждует он – зачем?»

Сегодня события того времени воспринимаются совсем по-другому. Мы знаем, что Кремль многократно отказывал афганским революционерам в просьбе ввести войска и что согласился в итоге под угрозой краха дружественного режима, не им, кстати, установленного. Мы знаем, что никакого проникновения к Индийскому океану не планировалось, а цели были самые ограниченные – «поддержать афганских товарищей». Но Бродский и Лосев транслировали примерно то, что тогда утверждал Вашингтон, ухватившийся за возможность нанести вред своему конкуренту.

Но вот Советы вывели войска, более того, Союз распался, и Бродский опять откликается на злобу дня. Смысл его «К переговорам в Кабуле» – убедить афганцев принять западный образ жизни, мол, пора переставать жить по своим обычаям и совершить ускоренную модернизацию, говоря научным языком: «пора и вам, абрекам и хазбулатам, как следует разложиться, проститься с родным халатом, выйти из сакли, приобрести валюту».

Поскольку сам Бродский не знает точно, как именно следовать его советам, стихотворение получилось весьма путаным и бессвязным. Много оскорблений по этническому и религиозному принципу, замаскированных под благие пожелания старшего товарища, беседующего с туземцами по-свойски.

Лосев написал «Кабул» еще через 11 лет, когда уже можно было в полной мере осознать – послушались ли афганцы советов Бродского? Нет, не послушались, и пришлось к ним присылать уже американские войска, опять оккупировать страну для ее вестернизации и прогресса.

Лосев полон сдержанного оптимизма: «Хорошо, что теперь свобода». Он рисует афганскую женщину, вынужденную торговать своим телом, но и это подается как прогресс: «при Осаме бин Ладене… талибы забили б ее в кровавую кашу». Советские войска в Афганистане – плохо, американские – хорошо. Лосев не дожил до 2021 года, до бегства из Кабула последних. Оказалось, что, несмотря даже на штатовскую оккупацию, афганцы не захотели переходить на сторону западного Добра, а предпочли вековой уклад.

Так что если чему и учит афганский цикл Бродского–Лосева, так это тому, что не стоит поэтам влезать в материи, для них неведомые. Не надо становиться пропагандистом даже во имя дела, которое ты считаешь правым. Как с удивлением пишут сами американцы, просоветский лидер Наджиб сегодня в Афганистане вспоминается положительно, как человек, хотевший, чтобы девочки ходили в школу, а женщины не кутались в хиджабы; напротив, герои репортажей западных телекомпаний 80-х, «бесстрашные моджахеды», показали себя в 90-е, после ухода советских войск, настоящими мракобесами, развязав нескончаемую гражданскую войну.

Поэтому интереснее анализировать данные стихотворения в контексте всего творчества поэтов, особенно Бродского. Во-первых, бросается в глаза, что в обоих своих стихотворениях он использовал один и тот же образ: «прячется в тучи, точно в чалму Аллаха» и «прячущихся в облаках, точно в чалму – Аллах». Уж не знаю – специально он сделал такую перекличку или по недосмотру?

Далее, в «Кампании»: «В стратосфере, всеми забыта, сучка лает, глядя в иллюминатор. «Шарик! Шарик! Прием. Я – Жучка» и «И к звездам до сих пор там запускают жучек» из «Пятой годовщины». Видимо, юного Бродского полет Лайки в 1957-м потряс на всю жизнь.

И еще сквозной образ официального благополучия: «…прикинутыми в сплошной габардин послами» в «Переговорах» и написанный через год «Ответ на анкету»: «По возрасту я мог бы быть уже в правительстве. Но мне не по душе… габардиновые их вериги».