Стихи старика

Я подгорел, но срединку мне бог не пропек. Франциско Гойя. Собака.  1819-23. Настенная живопись, перенесённая на холст. Прадо, Мадрид

И все, что остается от кучки

людей, –

только два, три-четыре сна.

Но спасибо, что снишься.

Уже ничего не будет, зато

будет чудо.

Господи, что же так сердце

раньше,

как крокодил, злилось?

Уже не злится.

(Спасибо, что снишься.)

И все, что останется

от прожитой жизни, –

послевкусие безымянного

счастья.

Каждую ночь мне снится

теперь

мое чебурашное счастье.

2.

Первый раз пожарил котлету,

сам пожарил котлету.

Не подгорела (ну если только

чуть-чуть).

Воспринял как праздник.

Стал есть.

Съел половину обеда – понял: уже наелся,

не стал доедать,

убрал в холодильник

(полкотлеты, полмиски покупного борща,

половину плошки такого же

покупного овощного салата).

Удивился: раньше бы ел

до конца.

(А за окном, как белье после долгой болезни, сушилась весна,

с богом без дна, и без всякого бога – без дна:

кто-то меня в сухарях или

в мýке запек,

я подгорел, но срединку мне бог не пропек.

Есть там какой-то

неправильный сок, он слова

говорит,

вытекает в скворчащее масло, и скворчащее масло горит.

Брызгает вверх, оскверняет собою плиту,

нарушает собой ледяную мою немоту.)

Тоже воспринял как праздник.

3.

Чебурашный, чебурашный,

мой счастливый день

вчерашний.

Из черемухи черешной,

чебуречный, чебурешный,

чебуринный, чебурённый,

в Черубину де влюбленный.

Чебуржанин, чебуряк,

чебуражник, чебушняк.

4.

Весь переход от марта

к апрелю я проболел,

всю эту серую пыль, все

блаженство пустого

пространства.

Но не напрасно апрель

карманной прорехой сырел:

там звенели ключи и монеты, а Андерсен пел.

(Говорю Чебурашке: Скажи

«постоянство» – и он говорит: «Постоянство».)

Андресен пел, ну а ты всерьез не споешь.

Ничего не прошло, никогда

не бывает один

человек, у которого столько ошибок и слез.

И качается прошлое, круглое как апельсин.

А’вгустин все говорят, ну а я говорю Августи`н.

И кончается прошлое, бывшее ни для чего,

начинается новая жизнь,

и по целому ряду причин

васильковое «боже» стоит

у меня за плечом.

Одуванчиков поле лежит

у меня за спиной,

я-то думал, спина не для них,

а для крыльев и стрел,

человек никогда, никогда

не бывает собой.

Я хотел полюбить с четверга, только я со среды постарел.

…Я сажусь днем за компьютер, я зажигаю свет,

я один, я плохо вижу,

яркий экран сияет,

он испускает свет,

распадается текст в васильки,

распадается жизнь на буквы,

но мне недостаточно света:

я свой стишок не вижу,

вижу одни васильки,

адресованные кому-то.

5.

Ты так плотно сейчас

задержалась в моей теперешней жизни,

что мой стул у комнатной двери

обрастает твоими вещами

(потому что сказать, что ты аккуратна, это значит сказать, что я не тщеславный:

ты страдаешь небрежностью, я – чебушнёй,

если кто-то не верит, об этом можно прочесть на апельсиновом сайте).

Твои штаны, твоя юбка, твоя васильковая рубашка

и клетчатая толстовка –

они постепенно

заполняют собой все.

– Надо тебе выделить ящик, – думаю я.

Надо тебе выделить угол.

Мне нравится смотреть, как твоя жизнь проникает в мою,

а моя зарастает твоей.

(Одуванчиками и травою.)

Но не надо тебе выделять никакой ящик.

Ящик похож на гроб.

Пусть все эти вещи (пока

не наступит завтра)

сплетаются вместе:

рубашки обнимаются

рукавами,

а твоя нестираная толстовка подхватывает мои случайно

брошенные на этот же стул джинсы

под мелкособственнические

коленки,

как будто хочет обнять.

Тебе никогда не поднять меня,

мне никогда не увидеть тебя

в гробу.

(В силу законного возраста,

а несчастные случаи

я отменяю.)

И это прекрасно.

Когда-нибудь – перед

прощаньем – когда

наконец-то наступит завтра –

в одном поднебесном закрытом шкафу

мы сплетемся с тобою

штанинами и рукавами,

и я, задыхаясь от жадности

и клаустрофобии,

оторвусь от тебя и открою дверь.

И сам себя подниму за выцветшие коленки

и засмеюсь от счастья.

6.

«Счастье, счастье,

сколько раз это тут

повторил –

стало тебе от этого слаще?»

Не успел ответить.

Проснулся утром, включил

компьютер:

какая-то незнакомая заставка и долго висит,

потом все открылось,

но написано: «все папки

пусты».

Жизнь обнулилась.

Ни тебе стула с вещами,

ни молодой Шапокляк,

ни Геннадия Крокодильевича,

ни самого тебя – с Чебурашкой.

Тут как специально сразу же позвонил человек

из давно уже бывшей жизни,

сказал, что твоя женщина – тоже из бывшей жизни –

упала и сломала

шейку бедра.

Что пока не пришел транш

со страховкой,

нужны деньги. «Очень надо».

(Я не видел ее уже десять лет.)

«Да, конечно», – сказал, –

не волнуйся. Переведу».

Перевел.

... Десять лет, обнуленный

компьютер, шейка бедра.

Жизнь допишет все лучше тебя, да, Чебурашка?

– Доброе утро, счастливый старик.

– Доброе утро.