Как в небо растет трава

Встань и иди, мой Лазарь! Воскрешение Лазаря. Центральный музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева. Москва. Первая половина XVIII века

* * *

... Шли Чекмарями деревянными, в закатных зарослях брели.

Там девушки, в забой ушедшие, манили нас из-под земли.

В палеозойских отложениях проходкой гулкой и пустой

они с восходом солнца мертвого аукаются меж собой,

скользят значками комсомольскими на черном неподвижном льду

и антрацитовые ягоды в лукошки черные кладут...

Садилось солнце за бараками, и становилось слышно – в них

все дышит мертвыми деревьями и влажной зеленью живых.

Не потому ли, что все ближе мы к зеркальным угольным дверям,

ночами вопли земноводные разносятся по Чекмарям.

Ревут забытые животные и светится болотный газ,

когда века тенями в зеркале проскальзывают мимо нас

и умолкают. Лапкой хрупкою ведет в горизонтальном сне

та ископаемая девушка по этой угольной спине.

И зверь сопит, смиренный ласкою, молочно – в ледяную тьму, –

когда впрягаться и вытаскивать рассвет приходится ему...

Подвозят утро вагонетками и смотрят тихо, из глубин,

как сонно дышат шахта Кирова, инфекционка, магазин.

* * *

Расцветает жимолость

сада посреди.

Серебра крылатого полон

хрупкий куст.

Кто его загадывал,

да не уследил –

пусть в окно дивуется.

Не выходит пусть.

Чтобы не спугнуть его.

Чтобы не спасти,

колыхнув нечаянно лист

календаря.

Прорастая в сумерки,

жимолость хрустит

в ледяном безветрии

коркой декабря.

Тихие растения смотрят

вглубь земли,

где весна неспелая ходит

мехом внутрь.

Расцветает жимолость

посреди зимы.

Выжимает жимолость

тени на снегу.

Голубые сумерки обступают

дом,

и, отмычки лунные пряча

по углам,

жимолость бессонная бродит

за окном,

замерзает жимолость

в метре от тепла.

И пока не отперли

спящие сады,

за дверьми зелеными,

за седьмым замком

прячутся двуногие в метре

от беды.

От замочной скважины

слишком далеко.

Сон Каиафы

Шорох песков иудейских

во тьме остыл.

Благонадежные смоквы

приносят плод.

В этой ночи дремучей

среди могил

нет никого, кто смерть

свою переживет.

Блеют на пастбищах овцы...

Суров Закон.

Лишь на полях Завета растет

трава...

Каиафе все время снится

недобрый сон,

будто беглым рабам

и женам дают права,

Храм зарастает осокой

и камышом,

плещутся рыбы между

семи огней.

Каиафа чует – дело нехорошо...

Очень плохо дело,

если сказать точней.

Он немеет как рыба.

Песок забивает рот,

словно ветер приходит

язык ему обрезать.

Если всякий плотник станет

учить народ,

что он скажет Господу,

глядя ему в глаза?..

Просыпается Каиафа,

глотая крик,

и глазами, как в детстве

мокрыми, видит он,

что обрезано все, что надо,

и цел язык,

и надежный песок упирается

в горизонт.

Но по коже гусиной продирает

его мороз –

в каждом свитке – побеги,

растущие между строк...

И тогда он садится под смокву

писать донос,

чтобы выкосить их под корень

в короткий срок.

Но Господь пустыни и поля

Господь – един.

В стрекотании песчинок

расслышать сумей слова:

«Встань и иди, мой Лазарь!

Встань и иди.

Иди, не оглядываясь.

Как в небо растет трава...»

* * *

Стадо стоит на краю оврага, туман наматывая на рога.

Покачнулся на небе месяц, отмахнувшись от звездных ос,

и задремал, покрываясь пеплом, осыпаясь на берега,

и мычанием обреченным из намокшей земли пророс.

Звезды мерцают в глазах коровьих, спрятав обломки

холодных жал,

в пепельные завернувшись ундиры, синие крылья сложив назад.

Этот холод узнает каждый, кто когда-то летал – жужжал,

а теперь отраженным светом доживает в чужих глазах.

Стадо в овраг погружается, словно выливается из горсти.

В узел завязаны корни и кости, и дыряв мешок травяной.

Тянется месяц своими рогами с рогами коровьими переплестись,

но, натолкнувшись на ржавые жала, скрывается в оторопи

лесной.

Плечи сутулит и, шаг за шагом, убывает из ночи в ночь.

Входит мычанием обреченным в человеческие дома.

И рассыпается на осколки, захлебнувшийся тишиной,

по занавескам на выбитых окнах, не задерживающим туман...

... ad astra...

Константин Эдуардович гонит велосипед

вверх по калужским улицам, по сиротской своей стране.

И смешки соотечественников растекаются по спине,

впадая Окою в дождем разведенный свет.

Гимназической парты черная изрезанная доска

не похожа с виду на стартовый стол ничуть.

«Я еще научусь, – он думает, – научу

этих сытых лабазников думать про облака».

Видеть звезды, что скованны душной суконной мглой.

Кумачовой осенью много осыплется листьев, но больше – лиц.

В дождевом дребезжании гнутых велосипедных спиц

глухая эпоха расслышит ракетный вой.

Константин Эдуардович льнет к слуховой трубе,

словно мальчик, что ищет в ракушке шорох далеких волн.

Но в ответ получает не то погребальный звон,

не то слово «вечность», не то немоту небес.

Велосипед взлетает. Внизу, под ним,

Березуйский овраг похож на скользкий расстрельный ров.

Константин Эдуардович, ваших лучших учеников

истребят другие ваши лучшие ученики...

Но ему все равно. Он мудрый воздушный змей.

Реактивный двигатель. Металлический дирижабль.

Тяготенье земное продразверзнутых калужан –

лишь расчетная схема, небольшая погрешность в ней.

Константин Эдуардович разгоняет свой драндулет.

Прямо по курсу – звезд болотные огоньки.

А на дне оврага светятся бессмертники и васильки,

безотчетно радуясь, что их в этой схеме нет.

Успение

О своем небинарном внегендерном феминизме

расскажи, давай, старой шпалоукладчице бабе Мане.

Высокие груди ее, как знамена Победы, выцвели и обвисли,

и креозотом пахнут, сколько ни отмывай их.

У нее под ногтями земля братских могил Поволжья.

Под красным покровом косынки тощая почва с приметами пепла и тлена.

Она ворочает шпалы. Ты ходишь в свои ривгоши. Мажешь себя герленом.

Баба Маня баюкает шпалы, напевает им колыбельные песни,

чтоб лежали в земельке тихо, неспешно гнили

до ее второго пришествия. Свято место

очень быстро пустеет, если все о тебе забыли.

Но куда ни глянь – повсюду ее работа,

из победного мая в ласковый сокращающая расстоянье.

И одни на всех, как Победа, ее ворота.

Грязные руки.

Остывающее дыханье.

Краснодар