И каплет на девичье лоно

Что ей мгновенный пламень наслажденья…  Рисунок Екатерины Богдановой

Ладно бы эти сонеты вышли посмертно, извлеченные из архивных тайников Абрама Эфроса, но они впервые опубликованы – пусть и крошечным, всего в 260 экземпляров, тиражом – в 1922 году, в разгар деятельности и славы этого уникально одаренного человека. Непростительная лакуна в моей эрудиции, тем более как критик я всегда числил Абрама Эфроса среди своих заочных учителей вровень с Юрием Тыняновым, несмотря на их кажущуюся противоположность. Один был основателем формальной школы, другой – адептом художественной критики. Что же тогда их объединяет? Прошу прощения за трюизм: талант. Вот именно – тот самый, который как деньги. Именно этот талант позволил признанному литературоведу Юрию Тынянову стать великолепным прозаиком, а блестящему эссеисту и переводчику Абраму Эфросу сочинить 25 сонетов, место которым среди лучших русских эротических стихов.

С чем ассоциируется его имя прежде всего? Ну, конечно же, «В белом венчике из роз – Впереди – Абрам Эфрос» – автопародия Александра Блока.

Образ Абрама Эфроса, этого блестящего человека возрожденческого замеса, расширялся и углублялся в моем представлении по мере знакомства с ним. «Песню песней» и Данте я полюбил исключительно благодаря его переводам. Иначе в первом случае – трескучая риторика, во втором – научная фантастика. Дальше шли «Рисунки Пушкина», «Два века русского искусства», наконец, «Профили», лучшая книга о русских художниках.

Увы, талант – не перпетуум-мобиле. Он исчерпаем и истощим. Абраму Эфросу суждено было пережить самого себя. То ли он израсходовал свой дар, который угас, как либидо (сублимационная связь), то ли эпоха наступила такая воинствующе бесталанная и в фаворе у нее были только выдающиеся посредственности, как и ее вождь-пахан, что Абрам Эфрос, которого физически не задели ни великий террор, ни борьба с космополитами, стал с конца 30-х писать заурядно, неузнаваемо, словно был самому себе соименником и однофамильцем. Как писатель Абрам Эфрос умер задолго до того, как умер человек Абрам Эфрос, а тот на полтора года пережил Сталина.

А потому вернемся в 22-й год, апогей его эссеистской, переводческой и поэтической деятельности – в том году издан отдельной книжкой «Портрет Натана Альтмана» и опубликована «Апология Бенуа». И – неожиданно проба себя в ином жанре: на правах рукописи выходят «Эротические сонеты». Именно эротические, а не любовные. Недаром один из эпиграфов к той книжке взят из Языкова:

Означу ль светом вдохновенья

Простую жажду наслажденья,

Безумный навык бытия?..

Это не сборник стихотворений, а целостная книга с напряженным, динамичным хронологическим сюжетом. От первого соития с девственницей до сексуального охлаждения, угасания эрекции и гибели любви, от апофеоза страсти до оскомины от нее. Вплоть до замогильного желания:

Ни едкий тлен, ни червь,

ни хлад грызущий

Не пресекут мечты моей,

бегущей

В отрадное, земное бытие, –

Средь гробового, косного полона

Мне будет сниться

ласковое лоно,

Разверстое во сретенье мое.

Этими терцетами кончается последний сонет, а вот – полностью – первый:

Неопытным решением небес,

Иль тайным их влеченьем

к злодеянью,

Вы оплатить должны

кровавой данью

Первины брачных,

ласковых чудес.

И буйствуя, в нетронутый

ваш лес

Вникаем мы, и как жрецы

над ланью –

Над милым телом, преданным

закланью,

Творим обряды жесточайших

месс.

Страстная жертва

страстного полона,

Так ты лежишь,

закланница моя,

Затихшая без дрожи

и без стона;

И над тобою приподнявшись, я

Гляжу – и каплет

на девичье лоно

Кровь с моего живого лезвия.

Надо сказать, у этого направления в русской поэзии не так уж много достижений. Я говорю не о десятой музе, все равно чьих порностихах – Ивана Баркова или Михаила Лермонтова. Для Баркова это был сознательно выбранный жанр, для Лермонтова или Пушкина – не менее сознательное снижение поэзии, выход за ее пределы. Однако именно Пушкин, оставаясь в им же и его предшественниками очерченных рамках поэзии сочинил гениальное – именно эротическое, а не порнографическое! – стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...», которое оставалось непревзойденным, пока Тютчев не написал «Угрюмый тусклый огнь желанья». Можно наскрести еще несколько примеров, но в любом случае Абрам Эфрос примкнул своим венком сонетов к редкому в русской поэзии жанру, не возвышаясь до любовной лирики и не опускаясь до стиховой порнухи.

Как это удалось человеку, который, будучи высокоодаренным писателем, не обладал поэтическим гением Пушкина или Тютчева?

Вопрос не риторический, который подразумевает строчкой ниже ответ. Во всяком случае, у меня такого ответа, четкого и недвусмысленного, нет, а только ряд замет, которыми я и делюсь с читателем.

Говоря общо, а значит, поверхностно: эротические стихи Абрама Эфроса – это сплав эротического напряга с высокой культурой. Без первого, понятно, подобные стихи и не возникли бы, без второго – скатились бы в физиологию. Это как с Марко Поло: тому было что сказать, но он не знал, как сказать, а потому прибег к помощи профессионального рассказчика. Абраму Эфросу не нужна была профессиональная помощь – он сам профессионал: как переводчик был искусным версификатором. А сонет выбрал, чтобы в традиционную форму вложить не совсем традиционное содержание.

Меня тревожит демон

вожделенья,

Безгрешного душа не знает

сна,

Но наперед омрачена она

Земной неполнотой

совокупленья.

Что ей мгновенный

пламень наслажденья

Пред той тоской,

когда охлаждена,

С содружницей своей разлучена,

Коснеет плоть в дремоте

пресыщенья?..

Благородному сонету было назначено художественно обуздать непредсказуемый Эрос, ибо – сошлюсь на Платона – «природа срамных частей мужа строптива и своевольна – словно зверь, неподвластный рассудку; под стрекалом непереносимого вожделения человек способен на все». И вот этот необузданный зверь – или, согласно устарелой терминологии, либидо – заговорил на языке сонета.

Иначе говоря, высокое и низкое.

Так выглядит на поверхности, в области все-таки общих истин. Что есть высокое и что низкое? Сочетаясь, сочленяясь в строке, в строфе, в стихотворении, не меняются ли они местами? Сам стих – то есть стиховой контекст – производит эту семантическую рокировку. Мы блуждаем в лесу наоборотных истин, в просторечии парадоксов, когда иносказание оказывается точнее прямоговорения, а косноязычие более внятно нашему подсознанию, на котором и происходит восприятие подлинной поэзии (даже таких мнимо рациональных авторов, как Тютчев), точнее, чем новояз.

Я не обижен даром

сладострастья,

Мне ведомы пылания в крови,

Но никогда, в темнейший

час любви,

Я так не бился в муках

сладострастья,

Как бьешься ты, отмеченница

счастья,

Сожженная неистовством

любви.

Какой огонь прошел

в твоей крови!

Как беден я своею долей

счастья!

Но есть в моей томительной

судьбе

Один восторг, неведомый тебе,

Бесстыдное блаженство

созерцанья:

Сквозь вихорь ласк так

ясно вижу я

Сближенья тел и лона

содроганья, –

И бурно мысль колеблется моя,

И стынет мозг в истоме

без названья.

Это единственный в книжке Абрама Эфроса сонет с кодой, то есть с добавочной строчкой.

Отмеченница счастья, юница, беззаконница, святая всемужница, содружница, соложница – даже называя постельную партнершу, Эфрос находит свои собственные слова, которые и в словаре-то не всегда сыщешь. И так во всем – Эфрос либо изобретает новые слова для «стихов священного косноязычья», либо вкладывает новый смысл в старые. Или пользуется старинным слогом и архаизмами, чтобы избежать неуклюжего буквализма и дословности – концептуального коррелята языка, каковым мы изъясняемся в жизни

Форму сонета Абрам Эфрос подчиняет любовной страсти. Как кульминацией соития является оргазм, апогеем сонета у него становятся заключительные терцеты или последний из них:

Ни вздох внезапный,

пламенный и темный –

Ничто, ничто мечты моей

нескромной

Так не пьянит, как бурное вино

Моих надежд: бродя запретным

брегом,

Вдруг вжечься ртом в заветное

руно,

Цветущее неистовым побегом.

Вот гендерная инверсия того же «минетного» сюжета:

Мир предстает бескрасочен

и пуст,

Кровь катится

в бессмысленной дремоте,

И видит взор, как бы сквозь

пелену,

Одну тебя – в ночи – тебя одну,

Припавшую кораллом

жадных уст

К моей тугой и соком

бьющей плоти.

Насколько рискованным путем идет Абрам Эфрос, заставляя стих буквально балансировать над пропастью. Одно неверное движение – и стих низвергнется в порнуху-чернуху. Стоит только назвать вещи их именами. Как мост Сират в Коране, перекинутый через бездну – тонкий, как волос, и острый, как меч. По нему движутся мертвецы, и ангелы мучат их вопросами: неверный ответ – и грешник низвергается в ад.

Талант, культура и вкус позволили Абраму Эфросу удержаться в пределах высокой поэзии, развернуть страсть в сюжетную метафору, дать собственные словесные и стиховые обозначения всем ее этапам вплоть до любовной горечи, вызванной физиологическим несовпадением либо борьбой Эроса с Танатосом. Вот под занавес два сонета, где страсть переходит в отчаяние. Первый:

Напрасно я искал единогласья

Меж наших тел.

О сколько долгих лет

В заветнейшие миги

сладострастья

Его меж нами не было и нет.

Любимый друг!

Глухой лежит запрет

На нас с тобой.

Последней доли счастья

Не делим мы.

И никогда свой бред

С твоим стенаньем

не могу сопрясть я.

Напрасно еженощно мы горим,

Друг друга жжем,

касаньями томим,

Взыскуем содроганий

разделенных, –

Не перейти нам граней

положенных,

Нам порознь сверкает

свет из тьмы,

И порознь изнемогаем мы.

И второй:

Как фитилек трепещет

жизнь. У Парок

Вот-вот сорвется нить моя

со скреп,

И лютым холодом дохнет Эреб,

И я угасну, стаявший огарок.

Вот почему приемлю,

как подарок,

Я всякий новый день

из рук судеб,

И так пахуч мне утренний

мой хлеб,

И в утренней печи огонь

мой ярок.

Вот почему, молчальница моя,

С тобой в ночи так

ненасытен я,

Вот почему так коротко

мне время.

Я думаю: спеши, –

в последний раз

Глядишься ты в зерцало

милых глаз

И в лоно льешь пылающее

семя.

Нью-Йорк