Поэт на деле – враль и плут

Михаил Щербаков не бард, а поэт с гитарой. Фото Евгения Двойнишникова

Не удивляйтесь, подзаголовок «нотное издание» дает книге право оказаться на полках магазинов и библиотек сразу в двух разделах: современная русская поэзия и ноты. И логично подводит к вопросу, который поклонники творчества Михаила Щербакова решают уже без малого 40 лет: чем он отличается от большинства так называемых бардов. Ну, во-первых, масштабом дарования. Так мощно начать в 18–25 лет! Это мало кому дано. Впрочем, если будем говорить о поэтах, а не о «бардах», все сразу встанет на свои места. И тут уже есть кого вспомнить в параллель – хотя бы Цветаеву.

А размеру дарования соответствует и размах крыльев.

То бишь, например, темы: жизнь, смерть, любовь, предательство, призвание – не меньше. Жанры: серенада, романс, колыбельная, баллада, элегия, сатира, стансы, молитва, частушки, страдания – да пожалуйста, заказывайте! Системы стихосложения? Да ради бога – владеет поэт и силлабикой, и тоническим стихом, и силлаботоникой… Какой вам рифмовки? Да выбирайте любую, хотите холостых стихов побольше? Хотите составную рифму («агностик – гроздь их») или, может, на половине слова стих оборвать («весне – Будем считать, что я здесь не…»)? Не проблема. Это вы у Бродского такими приемами умиленно восхищаетесь, а тут – как будто в порядке вещей, да? Какой вам лексики: научной (парабола-гипербола, протуберанцы), устаревшей или сниженной, просторечной («Ишь удумал про чего петь!/ На шарах летать – драк, что ль?/ На-ка вот тебе транвай – едь!») или славянизмов («от смиренномудрия ея»)? Опять-таки не вопрос, как говорится.

И тон, пафос, конечно. Многообразная легкая или язвительная ироничная отстраненность. Пришла, между прочим, не сразу. Но кто поставил бы юноше на вид чудесный период неоромантизма 80-х? Романтизм со временем сошел на нет, а вот чистота удивительная, присущая текстам, всем без исключения, осталась. Хотя это не значит, что у поэта нет жестких текстов (например, «Затем же…»: «Ты черную должность ему простишь./ И замуж без слов за него пойдешь… Но помни: в бокале с шампанским кровь/ И слезы, Мария. Не пей, не пей». Или «Циркачка», начинающаяся, если можно так выразиться, концом: «Дрожь унялась. Казнь миновала…»).

Что же до пространств и времен – лирический герой Щербакова «везде побывал». Не только в мире здешнем, а и в аду, например, не говоря уж о войне… И в небе побывал (обо всем этом сразу текст с обманчивым заглавием «Кордебалет»: «Плохо кончилась атака…»). И всеми тоже побывал («Кормчим был, «Голуазом» был, грузовозом, кажется, был./ Водой все же не был»). Есть даже высказывания от женского лица, что, поверьте, очень мало кому удается: «Балтийские волны», «Песенка» («В походных своих забавах…»). И мучительную раздвоенность подростка поэт хорошо помнит: «…злой подросток./ Как сгусток весь, как перекресток», «Почти четырнадцать, а мир все не родной…»

И несет его «неутомимый ковчег» – по воле волн его безграничной фантазии – иногда в совершенно неизведанном человечеством направлении… Как его тексты могут вместить весь мир «от нор до звезд» и в то же время явить нам то, чего на свете нет, «разгул фантасмагорий». Мир поэта – это зачастую «другая жизнь» и «земля вращается не вместе с ним», а иногда наши собственные чувства, сомнения и страдания столь угадываемы в стихах, что, как обычно при встрече с настоящей поэзией, удивляешься: откуда он это знает?

О боли и страсти,

о тьме и о свете,

О горе и счастье,

о жизни и смерти...

Как его сердце

«хранит уже теперь все

горести земли»?

И разорваться может враз

И разлететься врозь

Оно уже теперь, сейчас

Почти разорвалось…

Каким зорким глазом увидена сцена:

А меня медбратья

в дверь шестой палаты

Втащат на носилках,

стукнув о косяк…

А вот лирический герой задумывает поговорить с памятником советскому вождю, этакой статуей нового Командора. И хотя тут «поднимает ропот вся прокуратура мира» – но истукан напоминает также и Мойдодыра, и далеко не так страшен, как живой, «не знающий сна» вождь страны, «в которой люди равны,/ Поскольку все суть рабы»…

Но скорее не страхи, а глубокая печаль, горечь и отвращение к пороку – «делам противоестественным, богопротивным и противоправным» – вот что Щербакова гложет. Да, к сожалению, «род людской другим не стал». «Этим людям присущ разрушительный зуд./ Как доныне они расчленяли и жгли,/ Так и завтра пойдут расчленять и сжигать…», предводительствуемые тем, кто верит «в убийство ради добра».

Жить в этом мире бывает очень больно. И тоскливо. До того, что «Надпись», например, откровенно заканчивается фразой «я ухожу в небеса». И когда в «Седьмом трамвае» лирический герой заклинает:

Шаткий мой трамвай седьмой,

не вези меня домой.

Отвези меня на край

земли, шаткий мой

седьмой трамвай…

Михаил Щербаков. Собрание песен (нотное издание). Т. 1 (1981–1987).– М. Издательство Владимира Палта, 2021. – 472 с.

Поэт ищет себя и правду, ставя вечные вопросы по-новому, по-своему. И вопросы насущные все «жгут … нёбо/ Перцем и хотят наружу»… Часто он предельно конкретен в описании реалий, как говорится, данных всем нам в ощущении. Так, по Москве с ее метро, памятниками и трамваями вполне можно пройтись без навигатора, с книгой стихов в руках: «Волхонка», «Красные ворота», Сандуны… «И найти очень просто,/ даже если к Москве не привык:/ До Кузнецкого моста,/ а там напрямик…»

Автор «ловит на слово то, для чего не выдумано языка» и подвергает «сомненью сомненье свое и себя самого вместе с ним»… И эта игра у Щербакова – никогда не самоцель. Это способ сотворения поэтического мира, передачи его подробностей. В «Баб-эль-Мандебском проливе» точность, если можно так выразиться, прежде всего языковая, а не бытовая. Вот на первый взгляд странная строка: «Я сижу в оранжерее, попиваю оранжад». Обычно сидят в шезлонге, а пьют воду, но здесь два иноязычных слова не без иронии приподнимают лирического героя над планкой среднего советского гражданина, а скопление звуков «Р» и «Ж» делает почти физически ощутимой жару южного морского побережья. Что и требовалось автору.

Увлеченность поэта работой со словом притягивает и затягивает читателя. Так в диалогическом «Спроси меня, зачем казнили гения?..» ответы на риторический и вечный русский вопрос «кто виноват?» вызывают перечисление надуманных причин, цепь которых в финале плавно перетекает в монорим – поток строк на одну рифму, – намекающий на бесконечность ничего, в сущности, не объясняющих ответов…

Вообще перечисления встречаются у Щербакова очень часто и бывают самого разного рода. Например, в «Рождестве» с помощью перечисления несоотносимых реалий описан весь мир: «От меня, маловера и плута – до тебя, о Пречистая Дева!» Текст «Очнулся утром весь в слезах…» завершает 50 (!) неожиданных и «невероятных» прилагательных, называющих многообразнейшие качества людей... Нет, вовсе не значит, что до Щербакова так никто не писал. Писали. Но в его текстах это до сих пор интересно.

Попытки поэтической самоидентификации завораживают. В «Обращении к герою» говорится:

Тебя я создал, но исчез

при этом сам.

Теперь не знаю, кто герой,

кто автор, кто скорей

умрет,

кого из двух судьба заметит,

остановит, вразумит…

В «Чужой музыке – 2»: «Что он, если не я,/ Рисуешь вроде лицо, – а это изнанка».

Апофеозом становится фантасмагорическое сновидение «В белой мгле…». Лирическому герою кажется, что он «себя не нашел нигде»: «словно я неизвестный вид, словно нет меня ни в какой среде…».

Кстати, мотив сна один из любимых у Щербакова. Двигаясь в русле поэтической традиции, уходящей вглубь веков – «жизнь есть сон», «и бодрствует тот, кто мнит себя во сне» (по словам Кальдерона и Китса) – лирический герой в тоске восклицает: «Дни мои – цветные сны,/ никому вы не нужны!» Но ,«предоставив сну продолжать все то, что и было сном», обращает «то ли явь, то ли сон» в стихотворный текст – о вдохновенье и творчестве. И тут выясняется, что обычный сон – привилегия слепых и глухих. Спать герой себе не разрешает… Заснуть не может, неся своего рода «Ночной дозор»:

Чайки налетят – не оплошай.

Сочти, сочти число!

Станут обращаться

во слонов. И тех сочти.

Их легче легкого считать:

они летают не ахти…

Как тут не вспомнить уже серьезное пастернаковское «Не спи, не спи, художник…»?

Михаил Щербаков. Собрание песен (нотное издание). Т. 2 (1988–1993).– М. Издательство Владимира Палта, 2021. – 596 с.

Помнишь, как оно бывало?

Все горело, все светилось,

Утром солнце как вставало,

так до ночи не садилось.

А когда оно садилось,

ты звонила мне и пела:

«Приходи, мол, сделай милость,

расскажи, что солнце село».

И бежал я, спотыкаясь,

и хмелел от поцелуя,

И обратно брел, шатаясь,

напевая «аллилуйя»

И в лицо мне черный ветер

загудел, нещадно дуя,

А я даже не ответил,

напевая «аллилуйя».

Я недоброе почуял,

и бессмысленно, но грозно

прошептал я «аллилуйя»,

да уж это было поздно.

А покуда ветер встречный

все безумствует, лютуя, –

Аллилуйя, свет мой млечный!

Аллилуйя, аллилуйя…

«Аллилуйя» – слово, склонное к повторению не только в светской и современной поэзии, и автор, без сомнения, об этом помнит…

Ставшее уже притчей во языцех стремление Щербакова разнообразить ритмический рисунок стихотворных текстов, делая его как можно более неповторимым и индивидуальным, идет рука об руку с той функцией, которую призвана выполнять и мелодия в песне.

Да, он прежде всего – поэт, хотя свои стихи поет. Конечно, с одной стороны, сам свое «поэтическое ремесло» называет «легкомысленным»: «Стихи, положим, вздор/…/ Поэт на деле – враль и плут…»

А все же снова и снова:

…остается спасение в слове,

А прочее все – суета.

Полагаюсь на слово,

на вечное Слово,

И кроме него – ничего.

Обращаюсь к нему,

как к началу земного

Всего и иного всего.

Возвращаюсь, качаясь,

как судно к причалу,

К высокому Слову Творца.

И чем более я подвигаюсь

к Началу,

Тем далее мне до конца.