Он высок, прозрачен, неповторим

Поэт-дервиш Велимир Хлебников. Фото из собрания произведений Велимира Хлебникова. Ленинград, 1930 г.

28 июня исполняется 100 лет со дня смерти Велимира Хлебникова. Конечно, интерес к его творчеству не зависит от круглых дат. И все-таки они подразумевают развертывание свободного и непредвзятого разговора о ярчайшем поэте начала XX века.

Если для авторов андеграунда Александр Блок стал окном в дореволюционную Россию, то Хлебников явился для них дверью в мир эксперимента, где властвует самовитое слово.

Как справедливо пишет Сергей Бирюков, «язык становится основанием новой поэтики, в то время как раньше основанием служили тематика, формы, жанры».

Хлебников в поэзии абсолютно свободный человек. Он конструирует стих из всего, что попадается ему под руку – из звуков, цветовых пятен, артефактов, исторических поворотов. Дух свободы дышит в каждой его строчке, вот почему, когда послереволюционная жизнь стала окончательно забюрократизированной, идеологи от литературы отодвинули «будетлянина» в дальний угол. Когда же некоторые поэты пытались о нем напомнить, это заканчивалось печально.

Лев Лосев вспоминает такой случай. В 1952 году несколько студентов Ленинградского государственного университета устроили неслыханную по тем временам акцию: они пришли в университет, сели на пол и начали декламировать стихи Хлебникова, хлебая принесенную с собой тюрю. Их шельмовали на открытых комсомольских собраниях и закрытых докладах, наконец Михаила Красильникова и Юрия Михайлова выгнали из комсомола и из университета.

Хлебниковская свобода неотделима от языковой утопии: «…родина творчества – будущее, – говорит он, – …свободно плавить славянские слова – вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз».

Хлебниковская поэзия с одной стороны являет собой практику идеального конструирования, с другой – опирается на жизненный мир, органично связана с естеством, с природой. Помню, в поселке, где я вырос, в 1960-х годах еще были лошади, на которых перевозили продукты и отходы производства. Вот тащит какая-нибудь лошадка телегу и вдруг останавливается по нужде. И возница начинает петь поэтические строки: а-а-а/ а-а-а, – как бы помогая лошадке сделать то, что она делает, пока та не оправится и не потянет телегу дальше. Это Хлебников в реалиях повседневности. Сейчас, когда механических звуков стало гораздо больше, чем птичьих и животных, Хлебникова в окружающем мире стало меньше. Из природы его уже поймать труднее. Но реалии, в которых существовал андеграунд, позволяли вживую слушать хлебниковскую просодию.

Футуризм в версии Хлебникова анархичен. Его нутро – юродство. Но это не поступь блаженных юродивых, знающих, где духовная Отчизна. Для «поэта-дервиша», как нередко называли Хлебникова, она воплощена в числах и звуках. Отчизна – хаосмос. Ведь где порядок, где язык звезд – там космос, а где свобода – там черти что хаос. Вот хаос и космос в своем сочетании и образуют вселенную Хлебникова. Это земля поэта – бездомного нищего, блуждающего по заволжским селам. И где-то не очень далеко от него живут его современники: художник Павел Филонов, прозаик Андрей Платонов, мыслитель Николай Федоров. Все они вовлечены в какой-то еще не вполне технократический миф, все являются его героями.

В зауми Хлебникова брезжит еще не ясный, не вполне понимаемый нами смысл. Не логоцентризм с его сведением и разведением понятий, а лепет первобытного мира, где отдельные звуки значат гораздо больше, чем слова. В зауми виден астральный свет, в ней проступает тайна чисел. Само же число выстраивает связь между словом и вещью. Хлебников вслед за Платоном считает, что в основании чувственного мира – взаимодействие идеальных форм. Мельчайшие части материи не являются элементами самой реальности. В основании мира лежит математика. На самом фундаментальном уровне реальность уходит в число, мыслится как теория идей чисел. И только на вторичном уровне она обретает материальные структуры.

Эту онтологию Хлебникова уловил Николай Глазков, написавший: «Один: – Учусь/ У чувств./ Я: – Учись/ У числ!»

Хлебников пишет «Очерк значения чисел и о способах предвидения будущего». По Хлебникову, все значимые события в жизни Пушкина происходили с промежутком в 317 дней. Поэтам андеграунда хочется поверить Хлебникову, хочется принять его магию, ведь магии в советском быту явно не хватает.

Однако поиски «основного закона времени» наталкиваются на скепсис. Когда Игорь Холин пишет цикл «Космические стихи», он не может удержаться от мягкой улыбки: «Любимая/ Приходи ко мне в гости/ Мой адрес/ Вселенная Фрезер/ Галактика 9/ Планета 24/ Есть телефон». Поэт в отличие от Хлебникова не верит в будущее, не верит в возможность его выстроить на научных основаниях. У него нет образа реального будущего. Скептично оценивает он и мысль об обратимости и познаваемости времени. Хлебников пишет свои палиндромы в контексте нового мироустройства. А вот поэты культурного подполья сузили палиндром до определенной поэтики, не замахиваясь на тайны мироздания. Когда мы читаем палиндромические сценки «Потоп, или Ада Илиада» Валентина Хромова, то трудно отделаться от мысли, что перед нами блестяще выполненное трудное техническое задание.

У того же Холина мы находим эксперименты с корнями и звуковыми оболочками слов: «Кварис/ Каварис/ Мунус Монудус/ Мотос/ Дремотос/ Вилис/ Могилис». Но это именно эксперименты внутри поэзии, не претендующие на открытие всеобщих законов. А это значит, что де-факто андеграунд подтверждает тезис о том, что Хлебников – поэт для поэтов.

Соглашаясь с этим, нельзя в то же время не признать, что Хлебников ведет нас к новому мышлению, к новому способу осмысления реальности. И такой Хлебников по-прежнему актуален.

Разговор о конце утопии не может не коснуться и социальной утопии, которой русский футуризм служил верой и правдой. Владимира Маяковского андеграунд читает одновременно в двух регистрах. В одном он прилагает огромные усилия к тому, чтобы не слышать то, о чем говорит поэт. Воспринимает слова о революции как шум автотрассы. Если же речь достигает сознания, то ее отталкивают как подплывшую к лодке льдинку.

В другом регистре внимательно прислушиваются к тому, как он говорит.

С Хлебниковым ситуация немного другая. Его политические взгляды практически не обсуждают. Есть редкие исключения. Например – реплика Сергея Кулле. В заметке «О Хлебникове» (1979) он проводит разграничительную линию между Хлебниковым-поэтом («Он высок, прозрачен, неповторим») и Хлебниковым – певцом русской революции. Кулле цитирует строчки из стихотворения «Не шалить!»: «Не затем у врага/ Кровь лилась по дешевке…» И спрашивает: «Ну а зачем? А зачем же, Велимир, Председатель Земного Шара?» В ситуации с Хлебниковым андеграунду не приходится искусственно не замечать большевистской риторики. Это не проблема, как в случае с послереволюционной поэзией Маяковского и «Двенадцатью» Блока. Сердце поэта лежит в области стиха, а все остальное и прежде всего идеология – по касательной. Об этом внятно пишет Геннадий Айги: «Думаю, что сейчас уже – не вина поэта, если кто-то продолжает искушаться в нем теми его «благими намерениями», которые пережили себя, которые пережила его блестящая поэзия».

Итак, Хлебников интересен как поэт-виртуоз, расширяющий пространство слова. Он – учитель. Ян Сатуновский в стихотворении 1962 года прямо говорит об этом: «Достану томик своего учителя./ Давно я Хлебникова не перечитывал,/ не подымался на валы Саянские,/ в слова славянские не окунался».

В Хлебникове Сатуновскому важна музыкальность при почти полном отсутствии песенности. Если принять во внимание контекст эпохи, когда утверждалось, что «нам песня строить и жить помогает», такой подход – попытка идти против течения.

Самым любимым текстом Хлебникова был для Сатуновского «Кузнечик». Он цитирует его несколько раз. В стихотворении «Коробка скоростей» (1967), где автор описывает экстремальную ситуацию, связанную с поломкой мотора, приводится хлебниковская цитата «Кузнечик в кузов пуза уложил». В стихотворении «В двусветном воздухе Феодосии» (1976) приводится другая цитата из «Кузнечика»: «о, лебедиво, о, озари».

Заметим, что «Кузнечик» – значимое произведение для многих поэтов «второй культуры». К нему обращаются Генрих Сапгир, Геннадий Айги, Борис Гринберг.

Спорадически Хлебников появляется у многих поэтов. Так, последователь Всеволода Некрасова Иван Ахметьев однажды заявил: «Всеволод/ всем/ всем/ всем/ владеет миром/ как Владимир/ или Велимир».

Бирюков, рассматривая творчество близких традиции футуристов поэтов культурного подполья, говорит о «внеисторическом авангарде». Однако думается, правильней называть это явление «ретроавангард», как делает это Ахметьев. Ибо взгляд назад – непременное условие существования поэзии такого рода.

Если же мы посмотрим на философские корни этого направления, то увидим, что они необходимым образом связаны с Кантом. Метафизический реализм в виде платонизма присутствует в творчестве «будетлянина», и в этом он наследует символизму. Но наряду с ним у Хлебникова появляется конструирование поэтических объектов. Объективная реальность отступает на задний план, превращается в «вещь в себе». В ретроавангарде этот процесс усиливается: мы имеем дело преимущественно с идеальными конструкциями. В качестве примера можно назвать хотя бы Ры Никонову и Сергея Сегея. У лианозовцев, и прежде всего у Всеволода Некрасова, маятник качнулся в другую сторону. Когда Некрасов говорит о выделении речи из языка, он имеет в виду не идеальное конструирование, а объективно существующую идею. И эта идея связана с конкретной речевой практикой, с тем или иным высказыванием, взятым в качестве арт-объекта. Идея не существует отдельно от вещи, под которой в данном случае понимается объективно сильная речь. Некрасов здесь следует Аристотелю, он реалист в аристотелевском смысле этого слова.

В истории русской литературы мы видим любопытное движение от платонизма с изрядной добавкой теологии в сторону неокантианства и возвращение к Платону и Аристотелю.

В 1985 году праздновалось 100-летие со дня рождения Хлебникова. В андеграунде в связи с круглой датой было проведено анкетирование. Участникам анкеты – поэтам, художникам и критикам – было задано девять вопросов. Как вы относитесь к творчеству Хлебникова? Насколько актуален он сегодня? Насколько тесно связана для вас судьба наследия Хлебникова с судьбой русского художественного авангарда? И прочие. Ответы на них опубликованы в самиздатовском журнале «Обводной канал». Всего в опросе приняли участие 20 человек. Получился довольно живой, свободный разговор, в котором в адрес юбиляра звучали как славословия, так и критические замечания.

Скажем, Дмитрий Волчек отмечает, что попытка возвращения языка в лоно праславянской гибкости провалилась. Хлебников, считает он, устарел, его линия бесперспективна. И даже Введенского нельзя назвать последователем футуриста.

И все-таки большинство опрошенных отнеслись к «будетлянину» «с душевной нежностью», как выразился Григорий Беневич. Даже Дмитрий Александрович Пригов, творчество коего не подразумевает сердечную открытость, признается: «…читая Хлебникова, я испытываю безумный восторг и чувство собственной ничтожности». Правда, тут же ехидно добавляет: «но, отложив книгу, тут же забываю все, не будучи способен даже припомнить, о чем там говорится».

Когда Владимир Уфлянд характеризует Хлебникова как «великого поэта и личность», он выражает мнение подавляющего большинства. Андеграунд читал и перечитывал Хлебникова, хотя занятие это было отнюдь не простое, рассчитанное, по словам того же Уфлянда, на квалифицированного читателя.