Пушкин, Сталин и Винни-Пух

Пушкин – это родное, понятное. Фото Владимира Захарина

Конечно, в этой речи есть и нестыковки, и странные сближения. Но она – от нас, наша. Пушкин – это родное, понятное. И на уровне жеста: «И как дитя стремится к маме/ так Пушкин устремился к даме» (Иван Ахметьев). И на уровне читательской рецепции: «Я помню чудное мгновенье/ Невы державное теченье// Люблю тебя, Петра творенье// Кто написал стихотворенье// Я написал стихотворенье» (Всеволод Некрасов).

Неофициальная советская поэзия 1960–1980-х годов постоянно обращается к Пушкину. Он для нее актуален, как Блок, Хлебников, Маяковский. Мы видим поля притяжения и отталкивания, спора и диалога, жара и холода.

Показательны в этом смысле лианозовцы. Так, Ян Сатуновский в стихотворении 1962 года признается в любви к поэту: «Обожаю все без разбора:/ «подъезжая под Ижоры»,/ «Путешествие в Арзрум»,/ «мне изюм нейдет на ум»;/ изобилие Болдинской осени,/ эти рукописи,/ эти поля,/ эти рвущиеся из-под пера/ рифмы и профили,/ эти ножки, этот вкус и стиль./ Ай да Пушкин,/ Пушкин не Мусин!»

Пушкинская просодия и тематика помогают Сатуновскому высказаться о своем литературном положении: «Хочу ли я посмертной славы?/ Ха,/ а какой же мне еще хотеть!/ Люблю ли я доступные забавы?/ Скорее нет, но, может быть, навряд./ Брожу ли я вдоль улиц шумных?/ Брожу,/ почему не побродить?/ Сижу ль меж юношей безумных?/ Сижу,/но предпочитаю не сидеть».

«Пушкиноведение» Сатуновского заточено на современность. Поэтому он может сказать: «Вот мелкая козявка – Кушнер./ Среди чухонцевых он Пушкин». Да и в оценке пушкинских характеров лианозовец отталкивается от текущего положения дел. Скажем, размышляя о женщине, он видит перед собой советскую эмансипированную женщину, хотя и перенесенную в прошлое: «С утра всплакнув, моя Тамара/ слегла. Но к ужину она/ уже с героем нового романа/ жила, как мужняя жена;/ и Пушкин, шляпа, разбираетесь ли Вы/ в вопросах, так сказать, любви». Прагматизм, по мнению автора текста, всегда побеждает романтику.

Всеволода Некрасова интересуют проекции Пушкина в социокультурное поле. Как, к примеру, будет звучать тема «сквозь волнистые туманы..»? По Некрасову, так: «Луна/ Луна/ Луна/ Луна// Дура ты дура». А как будет звучать речь о «нашем все»? Примерно так: «Пушкин-то// Уж и тут Пушкин/ и тут Пушкин/ И тут// Пушкин/ И Ленин// Пушкин/ И Сталин// Пушкин/ И Холин// Так кто/ Ваш любимый поэт// Пушкин/ и Винни-Пух». Читая эти строчки, мы можем вспомнить Хармса, «опять о Пушкине», и не погрешим против истины, хотя некрасовский текст социально более острый.

Еще у одного лианозовца – Генриха Сапгира – есть целая книга, в которой он дописывает великого поэта. Сборник с явно мистифицирующим читателя названием «Черновики Пушкина» – блеск розыгрыша и фантазии. Любопытно, что, готовясь к его написанию, Сапгир для начала освоил пушкинский почерк.

Если посмотреть на писателей других литературных школ и традиций, то мы также увидим живой интерес к солнцу русской поэзии. Возьмем поэму Юрия Кублановского «Пушкин и Воронцовы». В ней обыгрывается известный четырехугольник: госпожа Воронцова, граф Воронцов, Александр Раевский и Пушкин. Поэма построена на эффекте присутствия, Пушкин же охарактеризован в ней диссидентом.

Сергей Кулле в стихотворении «Балда работает без выходных» (1960) видит себя в роли Балды и попа одновременно. Балда – мастер на все руки, занимающийся халтурой. Попа, как в сказке, бьют за жадность. Автор и представляет сказку, и комментирует ее в контексте современности: «Балда работает без выходных./ Весною сортирует семена./ Летом – копает артезианские колодцы./ С приходом осени – гоняет зайца по стерне./ Зимой – проводит электричество в коровник./ По вечерам читает «Сказки» Пушкина/ и острым ногтем делает пометки на полях./ Балда работает,/ не ест, не спит за двух./ Но раз в квартал/ Балда идет вприсядку./ И напропалую/ Камаринского/ играет на губе./ И раз в квартал жирный поп, Толоконный лоб,/ кряхтит, крестится/ и в платежной ведомости/ славянской вязью/ расписывается/ в получении/ по загривку».

Балда возникает и в тексте Александра Кондратова из цикла «Пушкиноты». Но он уже не действующий персонаж, а участник языковой игры автора с именами пушкинских героев: «Бал да/ Балда./ Дадон/ да Дон/ Люд. Мила/ Людмила./ При сказке/ присказки!»

А вот текст Сергея Стратановского «Геростраты» (1970). Собственно, это рассказ об овощебазе, куда, как и на картошку, посылали интеллигенцию. Овощебаза находится рядом с Черной речкой, и это обстоятельство имеет стихообразующее значение: «И роща пушкинской дуэли/ Сияет рядом с ней,/ И Стиксов греческих черней/ Здесь речка Черная течет,/ Но тот, кто пел, был счастлив тот,/ Не умер тот и не умрет,/ Не для него, для нас течет/ Забвений страшная вода./ Осенней ночью, под дождем,/ Из жалкой жизни мы уйдем/ Неведомо куда./ Беги от ужаса забвений,/ Беги, как некогда Евгений,/ От бронзы, скачущей по мусорной земле,/ Туда, где в слякоти и мгле/ Лежит мочащаяся база,/ Пустые овощи для города храня,/ И, как любовного экстаза,/ Ждет геростратова огня». Так рядовая трудовая повинность разворачивается в метафизическое полотно, где Пушкин знаменует собой вечность, а социалистический труд – пустоту. Именно поэтому «мочащаяся база» «ждет геростратова огня».

В наступающую эпоху постмодерна Пушкин часто прочитывается просто как культурный знак. Это видно, например, по поэме Андрея Монастырского «Я слышу звуки», которая открывается строфой: «Пушкин читает свое стихотворение/ «Безумных лет угасшее веселье»./ Его слушают женщины: Голицына Е.Д.,/ Одинцова М.А., Нарышкина У.В. и мужчины:/ Жуковский В.А., Вяземский П.А., Илличевский М.А./ Во время чтения все присутствующие/ молчат». Поэт появляется и в других строфах. Вот Жуковский прочитывает свой перевод с немецкого и «выжидающе смотрит на Пушкина. Пушкин сидит неподвижно и молчит». Вот Гоголь читает «Мертвые души». «Из тех, кто присутствовал на чтении/ Пушкина, остались только Жуковский и/ Вяземский», – комментирует Монастырский. Вот «Хармс рассказывает своему другу Введенскому/ анекдоты о Пушкине. Введенский хохочет».

По большому счету ни Пушкин, ни Жуковский, ни Гоголь, ни Хармс автору неинтересны. Сухой, регистрационный стиль подчеркивает дистанцию между реальными жителями литературного олимпа и их именами. Автор отслеживает те звуки, которые возникают или не возникают в расчерченном им пространстве. Собственно, об этом говорит и название поэмы.

Но постмодернистские игры не могут длиться вечность. И Пушкин снова возвращается в стихи – как живая память. Здесь можно вспомнить одного из участников самиздатского альманаха «Список действующих лиц» (1982) Андрея Дмитриева. В его поэзии не только возникает тень гения русской словесности («Троллейбус, церковь, где венчался Пушкин»), но и ставится вопрос о соотношении эпохи, в которую тот жил, с нашим временем:

А Пушкин – это не про нас,

Про нас писали Долматовский,

Твардовский, Бедный, Исаковский,

А Пушкин – это не про нас.

А кто же «про нас»? «Про нас «Вопросы ленинизма»,/ Вышинский, Зощенко и Визбор». Такой расклад.