Певец мирового уродства

Российскую интеллигенцию я презираю до конца… Фото Евгения Лесина

Новое издание стихотворений Георгия Иванова (1894–1958) отличается от предыдущего, вышедшего 12 годами ранее, тем, что в него добавлено 10 новых архивных находок, включенных в книгу ее редактором и составителем, историком литературы Андреем Арьевым. Появление такого количества текстов – очень неплохой результат с учетом относительно высокой степени изученности творчества Иванова и разбросанности архивных фондов, в которых отложились его рукописи. Собранные вместе, с зачастую сохранившимися вариантами, они позволяют лучше понять не только «кухню» поэта, но и эволюцию его взглядов, о которых неоднократно писал составитель и комментатор сборника историк литературы Андрей Арьев.

Иванов с самого начала чувствовал трагическую расколотость мира, или, как пишет Арьев, он «обладал катастрофическим, несчастным сознанием». Поэтому в своем творчестве даже на самом раннем этапе автор «Садов» уделял много внимания отдельным деталям, в основном живописным. Вспомним, например, отсылающее к творчеству Антуана Ватто название дебютного сборника – «Отплытье на о. Цитеру». Таким образом поэт стремился при помощи их эстетизации вновь обрести единство. К сожалению, большинство критиков обратили внимание лишь на совершенство внешней формы, а не на сам ивановский замысел, беспричинно обвинив молодого человека в создании красивых «пустышек», лишенных содержания. В частности, Александр Блок видел в нем всего лишь жертву современной цивилизации: «...памятник нашей страшной эпохи, притом – один из самых ярких».

В дальнейшем поэт в качестве связующего мир образа использовал музыку, как, например, в ставшем наряду с «Эмалевым крестиком» визитной карточкой стихотворении «Мелодия становится цветком…». Также Иванов пытался достичь единства посредством минималистических форм и отрицания бытия, которое он в знаменитой (и скандальной) поэме в прозе «Распад атома» назвал «мировым уродством»: «Мы вымираем по порядку –/ Кто поутру, кто вечерком/ И на кладбищенскую грядку/ Ложимся, ровненько, рядком./ Невероятно до смешного:/ Был целый мир – и нет его./ Вдруг – ни похода ледяного,/ Ни капитана Иванова,/ Ну, абсолютно ничего!»

Георгий Иванов. Стихотворения. 3-е изд., испр. и доп.– М.; СПб.: Нестор-История, 2021. – 784 с. (Новая библиотека поэта).

Впрочем, и от первоначальной эстетизации Иванов никогда полностью не отказывался. Вот, например, цитата из позднего стихотворения «На юге Франции прекрасны…»: «Сверкает звездами браслета/ Прохлады лунная рука,/ И фиолетовое лето/ Нам обеспечено – пока/ В лучах расцвета-увяданья,/ В узоре пены и плюща/ Сияет вечное страданье,/ Крылами чаек трепеща». Есть в сборнике и просто экспромты: «Шагайте смело, в добрый час,/ Хорошенькие ножки!/ Шагать придется вам не раз/ По этой вот дорожке».

Что же касается 10 неизвестных ранее текстов, то они несут совершенно разные функции. Например, стихотворение «Быть может, мне все это снилось…» связано с важным для ивановской картины мира мотивом сна-воспоминания, а «Рисую завитушки и рифмы подбираю…» на первый взгляд продолжило уже упомянутую тему нигилизма. Кажется, будто автор отрицает смерть: «Вот слово умираю/ Безумно и случайно и лишено значенья». Но такая трактовка не совсем верна, ведь, по слову поэта, «это наша тайна и наше назначенье».

В итоге Георгий Иванов все же стал первым поэтом эмиграции. Пусть и с оговорками – мешала элементарная зависть к таланту, скандальная слава его мемуаров, подозрения в симпатии к немцам в годы Второй мировой и, мягко говоря, не самый комфортный характер. Да и зачастую подчеркнуто показной эпатаж не всем нравился: «Я за войну, за интервенцию,/ Я за царя хоть мертвеца./ Российскую интеллигенцию/ Я презираю до конца».

Вот только на родине его популярность (в том числе и скандальная) и, как следствие, количество трудов о нем, увы, много скромнее, чем поэт заслуживает на самом деле. Поэтому появление нового научного издания Георгия Иванова нельзя не приветствовать. Ведь как сказал бы Капитан Очевидность, 707 составивших его стихотворений лучше, чем 697.