Это твоя погибель или сон?

С каждым новым гребком болото страшней и глубже. Фото Андрея Щербака-Жукова

Иголка

Ваня жмется к траве

высокой, ползет ужом,

в тучи черные, дрожа,

прицеливает ружье,

подбивает утку, плывет

за тушей –

с каждым новым гребком

болото страшней и глубже,

да того и гляди проглотит, пережует.

Ваня утку берет,

распарывает живот,

под ногтями хрустит яичная скорлупа –

новорожденная игла на ладонь легла:

закаленный металл

отражает болотный мрак.

Ваня с треском иглу ломает напополам

и уходит по горло в топи,

сорвавшись с кочки.

Не нащупав дна,

под водой хохочет.

У Ивана худое тело, опухшая голова,

закатились глаза под веки, закатаны рукава,

алебастровое лицо

и иголка в локтевом сгибе.

Ванечка, это твоя погибель

или сон?

Медленно проворачивается сансарово колесо

в костлявых пальцах –

медсестра закрывает

капельницу,

пора сниматься.

Культ

В типовой многоэтажке

ближе к середине ночи

я смотрю, как с потолочной

балки сыплется бетон,

как плита прогнулась

страшно.

Сверху скачут грузно, тащат

что-то влажное, с оттяжкой

бьют об ламинат хлыстом,

гадко чавкают. Притом

свистопляска – третий

месяц:

потолок давно облез весь,

в русла трещин дует ветер

с запахом морского дна.

Беспокойные соседи,

от которых крыша едет,

в жутких танцах каждый

вечер

завывают «ктулху фхтагн».

Я же, спрятавшись

под креслом,

проклинаю эти мессы

и без всякого прогресса

бесконечно убеждаю

жалкий разум, что

над спальней –

только запертый чердак.

Будет, есть и был всегда.

Бесполезно, бесполезно.

Под сектантские их песни

лезут к стенам сети трещин,

люстра дребезжит стеклом.

И я чувствую, как сам я

превращаюсь в часть

ансамбля,

как сутулится осанка,

бирюзово стынет кровь,

в теле растворяя кости.

На руках растут присоски,

рук не две, а целых восемь,

это и не руки вовсе! –

изумляюсь, не успев

разобраться в цвете кожи.

Полный облик осьминожий

отражает шкаф-купе.

Потолочным плитам в такт

я рыдаю «ктулху фхтагн».

Будто мир перевернулся –

осьминожьи мои чувства,

спрутовы мои молитвы...

Кто-то у дверей звонит, и

чудом в шуме слышен звон.

В мышцах путаясь безбожно,

с грохотом ползу к прихожей,

открываю дверь, и что же –

за порогом ждет дракон.

Тянет вежливо улыбку:

– Извините, не могли бы

культ устраивать потише.

– Извините, это выше.

Пасть ощерив, жаром

дышит,

глазом цвета спелой вишни

нервно косится в проем.

– Проходите, чай попьем.

Аглая

Руки хрупкие заламывая

и подвывая

Зверем раненым в капкане,

под образами

Причитает Аглая: «Господи, забери меня,

Ведь ни зла, ни гордыни,

ни зависти, ни уныния

В голове не держала,

не делала наяву.

За какие грехи так

беспомощно я живу?

Кто отмерил мне столько боли, каким мерилом?

Никогда ничего у тебя,

Господи, не просила,

Только каторга длится

и длится – невыносимо

Больше. Господи, забери».

По щекам растирая ладонями шелк белил,

Смотрит пристально

в черный лик

под латунной ризой –

Ни пятна не осталось,

ни контура – смазан, слизан

Божий темперный образ

годами с доски иконной.

И рыдает Аглая, в отчаянии вскинув голову,

Содрогаясь в конвульсиях, мраморно замирая.

Умоляет: «Прости меня,

Господи, я живая,

Оттого и растут грехи.

Пелена сомнения

Держит их. Успокой меня,

пожалей меня.

Отпусти мне. Прости,

прости».

Разгрызая запястье тонкое

до кости,

Заливая подол сорочки

черничным соком,

В первый раз открывает

ладони навстречу Богу.

И хрустит от усилия

косточка лучевая.

Тихо просит Аглая, обиду

и злость глотая:

«Посмотри на меня, я же

нежная и живая.

Перемолота в пыль

пшеничную жерновами.

Каждый тесто мял

да по-своему выпекал меня,

Упрекая, что вместо мякиша хлебного – острый камень.

Но я нежная и живая – сердце жаркое и голодное.

Не оставь меня, Господи,

отпусти.

Как же жить охота».

Распластавшись по стенам шатающейся гостиной,

От животного страха

не в силах и пальцем двинуть,

Проглотив языки,

под обои врастая кожей,

Смотрят внуки: любимая

бабушка – кофта, брошь и

Пирожки на дорожку,

копеечка на мороженое,

Кушай-кушай хороший,

объятия, смех, инсульт,

Отпевание, слезы, смирение, страшный суд –

На коленях в гробу,

осеняя себя крестами,

Рот на люстру оскалив,

выкручивая суставы,

Умоляет на этом свете

ее оставить.

Не вздохнуть, не осмыслить, глаза как пустые блюдца.

И никак не проснуться.