Я ловец и добыча, живу у словесной реки…

Мало кто понимает, что перед нами скрытый гений. Фото Ярослава Пичугина

Я познакомилась с Геннадием Калашниковым в декабре 1979 года, когда пришла в редакцию «Литературной России» со статьей к юбилею Симеона Полоцкого. 22-летнюю студентку филфака МГУ, облаченную в американские джинсы и оранжевую жилетку с крупной надписью «Hello», трудно было заподозрить в глубинной преданности древнерусской литературе. Тем не менее я была погружена в нее, решив «эмигрировать» в ХVII столетие из перенасыщенного идеологией ХХ века. Геннадий Калашников выдернул меня из медиевистики, как морковку из рыхлой грядки. Когда мы готовили мою статью к публикации, он посоветовал мне почитать современную поэзию. И я отправилась в университетскую библиотеку, где заодно прочла и стихи Гены в «Юности», в «Новом мире», в «Литературной учебе». Прочитанное взволновало. До сих пор в моем домашнем архиве хранится страничка с его стихами, тайком вырванная из «Юности». С тех пор с его легкой руки я занимаюсь современной литературой.

В 1984 году в престижном тогда издательстве «Советский писатель» вышла первая книга Геннадия Калашникова «Ладонь», замеченная критикой и читателями. И мы с внучкой поэта Сергея Городецкого, Татьяной Здорик, тоже написали рецензию в журнал «Москва». Определение из этой книги «Вся суть поэзии – касанье, она не зеркало – ладонь…» я и доселе цитирую на всех совещаниях молодых авторов.

Тогда же замечательный поэт Евгений Винокуров оценил самобытность поэтического дарования Калашникова: «Вот хрупкое и красивое стихотворение «Соловьиная ветка»... Оно тонко, воздушно и… как бы подвешено в воздухе, такое оно легкое, кажется, что оно держится только за счет каких-то внутренних, скрытых сил, одухотворенности. А вот стихотворение «Камчатка» – оно, наоборот, массивно и впечатляет своей тяжеловесностью, ибо там говорится о созидании мира. Здесь уже другой «удельный вес» стихотворения, та затрудненность, которая необходима для передачи борения космогонических, стихийных сил: «Здесь сотворенья гул./ И россыпью углей малиново светящийся кипрей./ Здесь молода земля – еще в ходу букварь./ Опять учусь читать, читаю: Твердь и Тварь». Молодой поэт любит подчас сводить грандиозное к микромиру. А то и наоборот, рассматривает мир в увеличительное стекло. Отсюда широкая амплитуда его отношений к миру, отсюда возможность контрастности, рельефности изображения. Отсюда переходы от легкости к тяжести, от мягкости деталей к масштабности, от полюса к полюсу, переходы от света к тени».

Здесь словно бы намечены линии дальнейшего развития поэтического мира Геннадия Калашникова, детство и отрочество которого прошли в глухой тульской провинции. О детстве он вспоминает почти в жанре эклоги: «Возле речки луговой еле держится прохлада,/ не спеша проходит стадо на разбитый водопой». Доверчивая легкость беседы с «неведомой птицей», с деревом, чья «ладонь раскрыта для гаданья», естественность диалога поэта с ливнем, обходящим городские кварталы, пришли оттуда. Кстати, «деревенское детство» предельно живо и зримо описано в небольшой книге Геннадия «Каво люблю...», в грустно-смешных рассказах о деревне и ее обитателях.

Казалось бы, путь ясен – легкие лирические стихи, акварельные наброски... Но Калашников остался верен себе: не гонясь за поэтической модой, не примыкая ни к каким группам и течениям, он вырабатывал свою новую поэтику, которую философ Иосиф Фридман определяет как «редкий по нынешним временам образец натурфилософской поэзии. А Геннадий Калашников, стало быть, – поэт-натурфилософ». Далее Фридман отмечает, что это «не «радикальный перелом» в творчестве Калашникова, поэта слишком органичного, чтобы пойти на намеренно резкое обострение, а скорее перенастройка оптики, в результате которой обнаружилось, что он был натурфилософом, можно сказать, с младых ногтей, но осознание этого факта потребовало недюжинных усилий, в том числе и от него самого».

И действительно, от книги к книге – «С железной дорогой в окне», «Звукоряд», «Каво люблю...», в журнальных подборках все явственнее становился неповторимый голос поэта, особенно ярко и уверенно зазвучавший в книге «В центре циклона»

В центре циклона вечер хмур,

заката коса остра,

греют ладони свои Реомюр

с Цельсием у костра.

В стихах из этой книги уже не просто живописные подробности пейзажа, не идиллическая смена времен года, а попытка проникнуть в онтологические силы природы. Героями становятся первородные стихии – воздух, вода, огонь, земля. И в то же время в них звучит живой голос человека – вопрошающий, сомневающийся и наперекор всему исполненный надежды. Избегая внешних эффектов и абстрактных обобщений, поэт тем не менее доносит до нас свое – глубоко прочувствованное и отнюдь не банальное – представление о «природе вещей» и месте человека в мировом ландшафте. Тяжба с неумолимо текущим временем, недоумения и догадки, возникающие в процессе пристально-изумленного созерцания его потока и каждого отдельного мига, – примерно так можно было бы охарактеризовать смысловой узел, в который сплетаются основные темы и мотивы поэтического творчества Геннадия Калашникова. «Я – ловец и добыча, живу у словесной реки, вдоль ее гужевого потока...» – так он определяет себя и свое место в стихии языка, вечного инструмента поэзии.

Стихи Геннадия Калашникова, его проза несуетны, не ориентированы на сиюминутный успех. Да он, похоже, никогда об этом и не заботится. «Одиночество мое – жизни тайная основа...» – как-то признался он. И это несмотря на его общительность, доброжелательное отношение к собратьям по перу, заботу о молодых, с которыми он вот уже много лет возится на различных поэтических семинарах. Ему доверяют судейство во многих поэтических конкурсах, зная его беспристрастность и справедливость. Он член правления Союза российских писателей, заместитель председателя приемной комиссии.

Поэт, прозаик, первый секретарь Союза российских писателей Светлана Василенко в одном из своих интервью как бы подвела итог тому, что произошло с поэтом за последние 40 лет: «Геннадия Калашникова везде печатают, но мало кто понимает, что он скрытый гений, который постепенно раскрывается». Буквально вижу, как Геннадий с его взыскательностью к себе, с его грустновато-иронической интонацией, с чуть заметной горькой усмешкой над собой смущается и отмахивается от подобного определения. Что ж, ему виднее... А мы по-прежнему будем ждать от него новых стихов и рассказов. С юбилеем, дорогой Геннадий! Творческих сил и вдохновения!