От чудес на волосок

Осени рыжая фраза… Фото Евгения Лесина

Раздел поэзии открывают поэтические этюды Надежды Бесфамильной. В гамме сокровенных осенних интонаций они звучат как проповедь тишины, приглашая исподволь заглянуть в себя, оставив декларативные поиски любви, мудрости и покоя с тем, чтобы полностью погрузиться в эти состояния. Сквозь полог простых реалий проступают тонкие подтексты, составляющие прелесть каждого стихотворения. Так, «рутина» предстает «в райской оболочке», забота «чистить орехи» превращается в «раздумчивый труд», а крючок, на который повешено платье, напоминает о «любимом», которым крючок «намертво в стенку вбит». Явление будней и то сокровенное, что таится в них, становятся полюсами поэзии Бесфамильной. Они связаны взаимозависимостью и значениями, которыми наделяет их автор. Непринужденность стихов – от земного, ключ к его пониманию – от затаенной части души, готовой говорить о себе в настоящем времени: «Зачем грущу, как будто бы ропщу// Унынье – грех, и, значит, грех – роптанье…» Бесфамильная не приукрашивает действительности. Но и ничего не умаляет в ней.

«Осени рыжая фраза», «женщина в створе дверей…» – образы, возникающие в стихах Владимира Гандельсмана, звучат как сопричастие его лирического героя к рождающейся гамме осенних настроений. Его поэзия, как женская субстанция космогенеза, непредсказуема и непостижима до конца, но всегда пребывает в ощущении новизны бытия. Отсюда мотив уверенности, что жизнь, даже проявленная как «полужизнь», «это бредящая ливнем окрестность,/ Чтобы… воскреснуть, воскреснуть».

Гандельсман играет словом, играет в слова, хулиганит, рифмуя даже приставки. Но так – расширяет смысловое содержание слов до образа. Если у Пастернака «образ входит в образ», то у Гандельсмана образ вытекает из образа, перетекает, объединяя, казалось бы, несовместимые элементы и тем самым создавая стихотворный поток.

Автор балансирует на грани интеллекта и чувственного восприятия, ментальной архитектоники и эмоционального беспокойства. Едва ли у кого-то еще в стихах отношение к Богу выражено через сочувствие к его одиночеству:

но если это Бог

мне зябкий подал знак,

то как Он одинок,

Собой расщедрясь так.

Поэт каждой строкой отстаивает индивидуальное право «открывать дверь в себя».

Как глиссады осеннего листа, поэзия Кати Капович похожа на легкий экспромт. Но ее не назовешь легким поэтом ни в случаях, когда стихи заканчиваются, как оборванное письмо, ни когда она демонстрирует намеренную неказистость рифм или снижает пафос просторечиями. Эти приемы выглядят как протест против кондовых стандартов того рутинного времени, из которого она выбралась, оставив там свои дерзкие молодые годы. Их анализ – в ее стихах. Внимание к конструктивным огрехам рассеивается эмоционально точными деталями, похожими на зарубцевавшиеся следы глубоких переживаний. Говоря о них, Капович раскрепощена настолько, что не боится самоиронии, доверяя читателю секрет легкости своего изложения:

«Слишком мой характер был летуч,/ слишком голова, как решето».

Ее исповедальности сопутствует раскрепощенность, с каковой автор хочет «щекою прикоснуться робко/ к шершавой тайне бытия».

Осень Григория Медведева живет в мире узнаваемых предметов и явлений. Нередко материально ощутимых:

щебень, шифер и торчит,

ржавея,

пара цилиндрических рессор.

Эта определенность и наглядность формирует ткань стиха, становясь и его отличием, и содержанием. И в информативных мозаиках, и в отступлениях общефилософского порядка на стихах лежит отпечаток репортажа:

уподобил кусочку масла

то, как жизнь обошлась

с душой:

тонким слоем, сказал,

намазала

на ломоть чересчур большой.

Новостийная динамика не удовлетворяет ожиданий еще одного поворота сюжета.

У Олеси Николаевой осень – женственна. Ее всеобъемлющая категория – жизнь, которая:

наполнялась светом,

насыщалась цветом,

пушкинскою зимою

и коктебельским летом.

Идея христианской свободы от злопамятства проявлена в стихотворении «Немцы». Наверняка спорном. Потому что трудна для понимания заложенная в его основу евангельская заповедь любить врага своего. Вопреки устоявшемуся принципу генерировать ненависть к врагам Николаева находит в их поступках жертвенную помощь своему собрату по оружию как пример человечности: «Немец немца раненого несет…. прикрывает собою». Через боль противостояния происходит освобождение сердца от ненависти.

Сродни обаянию осени лирика Юлии Пикаловой. Имена представленных ею девяти демиургов, вернувших мир на ноги, перевернув его представления, составили ее художественную энциклопедию. Естественные ограничения, налагаемые канонами биографий, она компенсирует свободой чувств и ассоциаций от прихлынувших величин этих неподражаемых талантов. Место гения вне рамок тривиальных решений, «за пределом звукоряда» – лейтмотив подборки:

Вот вам, рамы музейные,

Залов гулкая тишь:

Черной птицей Везением

Из картины летишь.

Преклонение перед силой искусства – импульс, который раскручивает скрытую эмоциональную пружину:

О Брамс, благодарю за право

при всех рыдать.

И наконец, в стихотворении «Пьета» устами Богоматери слышен ответ, кому дано преобразовать жизнь:

Тот незримо мир удержит,

Кого никто не

в силах удержать.

Стихи Елены Уваровой глядят из глубинки ноябрьской осени, отяжеленные горькой правдой: «Такое, братец, время: боль и страх». Но в сумрачных недрах современности, под разбитыми фонарями «Ростовской слободы», в «старом парке», забубенном отдалении деревни Гнилуши, скрыты корневые основы былинного эпоса. К нему обращается автор как к широкоплечей силе народного духа, спящего только до поры:

Поскольку Бог не лезет

в души к нам,

то кажется, что Он

не существует.

В противовес инерции запустения и покинутости автор генерирует упрямое преодоление, наделяющее силой:

И была незримо я возвышена

подлинным могуществом Его.

Свою неистовую веру в это Елена выражает емким кульминационным восклицанием: «Не утешай» – не лишай любования и боли, утверждающей единение с народом своим.

Выразительна и лирична подборка поэтессы Юлии Мельник «Королёва, 14». В рубрике «Одесская страница» ее родной город предстает под флером гриновской мечтательности, в отношении к нему преобладают детская восприимчивость и несколько идиллический взгляд, потому что «жизнь без сказки стоит медный грошик». Воображение позволяет ей легко отождествить себя с деревом, а вечера – с «царскосельской музой», потому что «стук сердца – от чудес на волосок». Она не ставит сверхзадач, компенсируя отстраненность от бремени реальности искренним желанием видеть в жизни светлое и доброе, от чего и проистекают эти стихи. Переменчивый ход фантазий становится действием и образует вкрадчивую динамику стихов. Они естественным образом слагаются из мимолетных впечатлений, которые Юлия воспринимает близко и всерьез.

В «Гостиной» Мельник представляет одно из направлений сложившегося мощного и разностороннего потенциала современной одесской литературы.