С толстыми ляжками

Есенин знал о нашей сути и именно ради нее, может быть, так мучил себя.  Фото 1924 года с сайта www.esenin.ru

Что мне сказать? Ну, послушайте, я ведь тоже его люблю. Итак, вот он – молодой, красивый, всеми любимый Сергей Есенин и его собеседник – черный человек, наделенный способностью читать в чужой душе как в раскрытой книге, лишенный всякой деликатности и предупредительности. Такого любой из нынешних поэтов мгновенно бы забанил. Глядит этот тип ему в глаза и ехидничает. Знаю, знаю, говорит, о чем ты сейчас мечтаешь:

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

Слушает поэт этого черного, а потом, конечно, не выдерживает. Да кто бы выдержал? Так, в глаза, напоминать даже самому терпеливому о неприглядных сторонах его натуры, о вранье. Тут и самый толстокожий взвоет, для этого тонкой душевной организации не нужно. Нельзя такое даже неотесанному грубияну говорить, не только поэту милостью Божьей. Он ведь еще молод, неужели эта жуть, которую озвучивает черный дьявол, – неужели есть в ней хоть крупица правды?

Хочется закричать: да не верь ты ему, Сергей! Этот негодяй к тебе придирается. Но разве закричишь, когда вдруг поймешь: нет, это не черный человек ему говорит, это сам он напоминает себе что-то такое, о чем бы не каждый стал своей душеньке напоминать. Нет, только слушаешь и думаешь: не слишком ли далеко он заходит в этом обличении себя, не слишком ли опасно и буйно раскачивает и без того не слишком-то устойчивую лодку своей судьбы? Стоит ли копаться в своем прошлом так глубоко, так пристрастно, так предвзято и, может быть, даже несправедливо не к кому-нибудь (что было бы знакомее и понятнее любому из нас), а к собственной персоне? Зачем вникать в детали, выставлять всем напоказ свои настоящие и воображаемые грехи? Соня Мармеладова, что ли, за спиной стоит, землю целовать призывает? Пушкин вон не вникал в подробности, когда писал: «И с отвращением читая жизнь мою,/ Я трепещу и проклинаю,/ И горько жалуюсь, и горько слезы лью,/ Но строк печальных не смываю».

Да и так ли уж велики эти его грехи? Старушку-то он не убивал. Сходил бы к батюшке, он бы ему все их и отпустил. Батюшки и не такое отпускают. Чем не выход? Не для него, не для него. Не примитивен, не вульгарен. Таким беда! Буйное есенинское покаяние. До какого яростного отчаянья надо довести человека, чтобы вот так запустил он тростью в бедное, ни в чем не повинное зеркало. Ничего подобного в русской литературе, кажется, не было.

А он все рассказывает, рассказывает и все прикладывает, рассказывая, к своим страшным ранам обезболивающий лед. К таким жестоким ранам. Что им лед, что даже фирменная заморозка его великой умелицы-Музы. Ну, облегчит на мгновенье боль, да никуда ей далеко не уйти. И опять накатывает:

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

И, конечно, для него все кончается совсем плохо. А что лед, пропитанный его кровью, навсегда станет волшебным – ну что ему с того? И прошло с тех пор миллион лет, протекло, «как песок в корабельных песочных часах». И иные столетья настали, и вот уж мы, подлецы, слушаем, наслаждаемся, смакуем, будто вампиры, чужую кровь. А она до сих пор – вот же чудо! – свежа, как будто вчера все это было. Слушаем и не каемся, и чувствуем себя праведниками, потому что такова наша читательская суть. И жалеем – ах, какие негодяи! – что не осталось аудиозаписи, где он сам читает эту вещь. Не знаю, как вы, а я, правда, страшно об этом жалею. Что ж, такими мы, читатели-созерцатели, бессловесная братия (ведь читатель – существо бессловесное по определению), такими мы и должны быть, и тоже, конечно, чтобы «правды жизни не нарушить». Не нами это задумано.

Он-то – Есенин – знал об этой нашей сути и именно ради нее, может быть, так мучил себя.

Ночь морозная…

Тих покой перекрестка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники

Сеют копытливый стук....

И тут-то начинается этот его кошмар. Справедлив ли он был в этом строгом суде над собой? Никто, наверно, не вправе об этом говорить. Зато горел он ярко, и не одна только его любимая будет вспоминать о нем «как о цветке неповторимом». И эта его поэма с размеренными строфами, с медленно разворачивающимся сюжетом, с постепенно нарастающим ужасом – удивительно красивая и такая неожиданно аристократическая у крестьянского поэта, каким он сам считал себя, – она тоже, конечно, неповторима. Боль, из которой она произросла, мучила не нас, так за какие заслуги досталась она нам?

Будем благодарны. Мы, читатели, знаем ведь по горькому опыту, что по-настоящему прекрасно-неповторимых певцов на этой земле – раз-два и обчелся. Человек не соловей. Человек, когда ему трудно, сочиняет песенку про жареного цыпленка и в 99 случаях из 100 следует его путями. Он совсем не склонен «рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души», а если кто даже и склонен, то крайне редко наделен чем-то, хотя бы отдаленно напоминающим соловьиный дар.

Зайдешь в интернет, поэтов там, как скифов у Блока, – тьмы, и тьмы, и тьмы. И каждый, вручая нам свои дары, важно изрекает вслед за гением: «Это все теперь и ваше». Ну, пусть оно теперь наше (спасибо, конечно!), но что нам с этим делать, скажите, пожалуйста? А эти мятущиеся души, грешные и прекрасные, так много оставившие нам, – как они редки. И среди них – одна из самых нежных, ярких и незабываемых – душа Сергея Есенина. Вот стоит он у окошка и всматривается в свою судьбу.

Не знаю, не помню,

В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами…