Высота Лукьянова

Павел Лукьянов. Ruinaissance. – М.: Время, 2021. – 240 c. (Поэтическая библиотека)

В своих стихах, особенно в последних двух сборниках, Лукьянов предстает мастером версификации, свободно владеющим формой, давно уже не подражателем, но продолжателем на свой, лукьяновский манер великой обэриутской традиции с легким привкусом здорового постпостмодернизма. Язык сочный и образный, стиль энергичный, будящий читателя ото сна, а в моем случае еще и от полуторагодовой творческой дремы. Честно говоря, я предложил бы опубликовать в «НГ-El» вместо моей рецензии его подборку, если бы не эссе, выполняющее в книге роль своеобразного предисловия. Смолчал бы, да, как было сказано одним близким по духу персонажем, Богородица не велит.

Не знаю, как вы, а я не читаю предисловий. Тем более к поэтическим сборникам. Тем более предисловий авторских. Так что с пространным манифестом «Пощечина частному вкусу», предваряющим стихотворный блок, ознакомился почти через силу. Но где-то на третьей странице втянулся. А на восьмой обомлел: Павел выносит здесь смертный приговор поэтам советской эпохи, причисляя к ним и себя по факту рождения в СССР. «Вышка» светит всем без исключения (в том числе и мне, ведь мы с Павлом практически ровесники, но к этому обстоятельству еще вернемся). Вспомнив юношескую тоску по якобы отсутствующему «филологическому знанию чувства стиля» – чувства, некогда испытанного им в литературной студии при газете Бауманского университета, поэт приходит к обескураживающему выводу: «…пока не вымрет наше поколение, захватившее еще советское детство, русская поэзия будет нести на себе мимическую маску советского вдохновения, а вернее – отдохновения от художественной культуры». На сем завершается прелюдия и начинается фуга – саркастический анализ той скучной вонючей клоаки, которая представляется исследователю современной русской поэзии. Анализ на первый взгляд убедительный, но, подчеркиваю, это анализ воображаемого, кажущегося, фантастического. Ибо озвучиваемый тут же изжеванный набор имен и положений соотносится с реальностью примерно так же, как толкиновский Мордор с Россией.

Теоретические построения поэта занятны, однако зиждятся они на эфемерном фундаменте, исходят из ошибочной предпосылки: якобы с Серебряным веком, уничтоженным большевистским переворотом, закончилась русская поэзия, а то, что было после символистов-акмеистов-футуристов, не более чем эрзац, имитация искусства. Допустим. Но как тогда быть с феноменом ОБЭРИУ, последним великим течением, по замечанию Николая Харджиева? Разве это недобитый Серебряный век? Разве Хармс – одного поля ягода с Блоком, а Введенский – с Хлебниковым? А куда приткнем Арсения Тарковского или умнейшего, тончайшего Германа Плисецкого, – бросим в одну выгребную яму с Асадовым и Евтушенко? И что же это за поэзия такая – советская, несоветская, антисоветская, русская? Двухтомная антология русской советской поэзии, изданная в оттепельном 1957 году, знает, например, Демьяна Бедного и Сергея Михалкова, но не знает Вагинова и Введенского, из наших в ней один Заболоцкий.

Впрочем, что я попискиваю, когда против автора «Пощечины» глаголят его же собственные стихи. «Я, быть может, что-то важное скажу,/ Может, пальцем в чисто небо укажу,/ Будет сложно, но абсурду я служу,/ Слава богу, слава бегу, весь дрожу./ День прошел, ну наконец-то: так хотя б,/ Смерть покажет приблизительный масштаб,/ Опускается из будущего трап,/ Слава богу, слава бегу, весь ослаб…». (Смерть, она покажет, конечно, однако и жизнь кое-что показывает уже, чего тут кокетничать!) «Что от тебя останется, мой друг?/ Случайный воздух превратится в звук,/ Скрипят слова в уключине, слова,/ Река несется в оба рукава,/ И пепел, как синицу из руки,/ Я выпускаю в зеркало реки…»

Читая лукьяновские стихи, будто выныриваешь из омута открытого письма Заболоцкого Введенскому, «авторитету бессмыслицы», 1926 года. Первый, напомню, обвинил тогда второго в том, что, издавая прекрасные, но бессмысленные звуки, тот еще не создает музыки. Своего рода заочным ответом Введенского спустя много лет стала «Элегия». Важнейшее произведение, когда-то поразившее Ахматову, перепето многими нашими с Павлом современниками – Виктором Пелевиным, например. Есть отголоски «Элегии» и у Павла, и у меня, грешного. О чем это говорит?

Думается, о том, что поэзия советского периода российской истории – явление в действительности гораздо более сложное. И вместо того чтобы хоронить ее, да и нас вместе с ней, я на основе прочитанных стихов Павла предлагаю как вариант рассмотреть для нас такую генеалогию: нет, мы не сыновья и не внучатые племянники орденоносных совписов, закатанных Павлом в асфальт его манифеста, а наследники тех, кто всем своим существом был им противоположен – обэриутов, массово всплывших на поверхность литературы под конец 1980-х годов – аккурат к началу нашего эстетического созревания. Диалектику мы учили не по Гегелю и Марксу, а по Якову Друскину, хотя бы и опосредованно, через хармсовские тексты. «Случаи», «Элегию» и «Где. Когда» прочитали раньше «Евгения Онегина» (если вообще его прочитали), а уж о Багрицком или Наровчатове и говорить нечего. Пушкиными были для нас Введенский и Хармс, а «пушкинской плеядой» – Вагинов, Заболоцкий, Олейников.

Недавно довелось мне пообщаться с пожилым переделкинским классиком. Спел мне классик старую песню про то, что, мол, не родится никак новый Пушкин среди молодых. Пел он это мне, сорокашестилетнему, изданному вдоль и поперек, не зная меня абсолютно, не прочитав ни единой строки (ну и что ж с того, я ведь и сам его никогда не читал). Но, во-первых, от них Пушкин все равно родиться не мог. А во-вторых – не они духовные отцы наши.

К чему я это всё? Да к тому, что настала пора нашему поколению избавиться от иллюзий и наконец явиться в литературе. Властно потребовать реституции. Встать на глыбу слова «Мы» среди свиста и негодования. Четыре прочные ступени к ней – четыре в одной книге Павла Лукьянова – думаю, высота вполне достаточная.