Мы отсидим пятидневку за четыре дня

Секс медлителен и меланхоличен. Как автозаки. Эгон Шиле. Две женщины. 1915. Галерея Альбертина, Вена

Это яростные, чувственные и очень спектакулярные стихи. Трудно сказать, что в них более вызывающе: манкость или грубость, но они удивляют, волнуют и, следовательно, прекрасно работают. Уязвленность обращена здесь в силу, энергия выражения – в средство самоутверждения. Слово возникает как вызов и исчерпывает себя как удар. Это политическое высказывание, но его фокус – политика тела.

Выразительность этим стихам придает стигма, переживание несвободы и стремление его преодолеть. Несвобода – в ограниченности форм и областей самопроявления. Сексуальная инаковость, фактурная и виктимная, здесь не просто поставлена в центр внимания, но превращена в условие текстопорождения: лирическое событие обязательно должно обрести внешнюю форму, стать зримым.

Многие стихотворения книги выстраиваются вокруг жеста, который имеет цель быть отмеченным и оцененным, причем, как правило, это жест интимный и сама его предъявленность имеет значение соблазнения. «Угнетенность красотой тела», о которой дважды упоминается, здесь не тема, а основа особой эротической поэтики.

Один из ее принципов – рефлексивная диспозиция (продуманное распределение сложно соотнесенных жестов). Речь как бы отслаивается от того, что она должна изобразить, и сюжет приобретает вид описания мизансцены: «Ты стоял у растворенного окна и ладонью отирал с лица дождь» – «Я не двигался, потому что был печальным богом Беккета». Но отношения между элементами сдвинуты, и картина разорвана.

Коллажирование деталей и рефлексивное опосредование соотнесены с остраняющей номинацией. Исследование сексуального опыта неотделимо от исследования возможностей его выражения, и поэт, избегая и слова-имени, и метафоры-загадки, останавливается на «феноменологической» определенности: не минет, но «круговые движения языка»; не сперма, но «молочно-белые круги за моим ухом».

Из 40 стихотворений книги, кажется, четверть прямо посвящена сексу, в чем в зависимости от читательской установки можно усмотреть и эстетический вызов, и эстетическую задачу. Вызов – поскольку историческая поэтика секса в русской лирике пунктирна и каждый новый текст – это завоевание; задачу – поскольку высказывание на эту тему требует почти невероятного сочетания такта и откровенности.

Секс в книге медитативен и меланхоличен, и к нему трудноприменимо слово «близость» – это скорее фокус осознания несходств и несовпадений. Точность номинаций возникает только в утрате, в попытке стать и-собой-и-другим: «Я надевал твои линзы». Главный сюжет книги – в превращении «мы» в «я» и «ты» в «он», в смене неразделимости потерей. «Ты» в этой книге – безмолвный конфидент, «он» – осязаемое и ускользающее тело.

Столкновение личного и социального, своего и чужого в текстах книги раскрывается через сопряжение «страха» и «ярости». «Страх» связан с опасением себя обнаружить, «ярость» – с наступательностью «очарованных злостью» героев. Неудивительно, что в этой, в общем, любовной книге едва ли не самое частое слово – «автозак», и сюжет задержания вплетен, кажется, во все фазы длящегося расставания.

Георгий Мартиросян. Если я забуду тебя, Иерусалим. – М.: Арго-риск, 2021. – 48 с. (Поколение)

Другое дело, что этот кавказский ряд, связанный с «хабиби южных коммун», оказывается лишь одним из элементов гибридной идентичности, в которой универсалии чужой культуры и языка не менее важны, чем то, что можно назвать родным. Автор книги – поэт словаря, это само по себе редкость – и это тем более изумляет, что «анаволии», «ранверсманы», «мусгравиты» аранжируют здесь любовное смятение.

Книга строится на взрывном сочетании разноречивых устремлений: она виктимна и фанатична, прямолинейна и изощренна, трогательна и вульгарна. Ее, кажется, еще никем не отмеченный второй план – рефлексия над поэтической формой. Поэт «вспоминает эпиталамы», сожалеет, что «прошло время ропалического стиха», но еще «не наступило время радикальной поэзии».

Разорванность формы, которая, кажется, вся здесь построена на нарушениях линейности, проявляется и в сугубо филологической игре с заглавиями. Между ними и текстом всегда есть напряжение, и каждая формула – риторическая фигура: сарказм, каламбур, парадокс.

Книга «Если я забуду тебя, Иерусалим» капризна, декларативна и нарциссична. Она о «лучших рецептах тела», «постколониальной власти», «резонирующей разделенности современности». В ней есть маркер нерядового литературного события: власть заново устанавливать связи слов и вещей, возможность новой поэтической речи: «Я харкаю тебе в глотку кровавыми пузырями./ Это русская нежность».