Тысячью поцелуев покрою

Он когда-то гремел и блистал… Фото Евгения Лесина

«Это больно и приятно», – сказал Окуджава. Давно вы перечитывали Маяковского? Какие страсти там бушуют! Порой даже страшно за него становится:

Брошусь на землю,

камня корою

в кровь лицо изотру,

слезами асфальт омывая.

Истомившимися по ласке

губами

тысячью поцелуев покрою

умную морду трамвая.

Погодите, погодите, товарищ поэт, не бросайтесь, дайте хоть смартфон достать…

Да нет, суровый читатель, не гляди на меня строго. Я, ей-богу же, вовсе не собирался смеяться над замечательными строками. Я их с юности люблю не меньше тебя, я не забыл их и до сих пор повторяю часто. Я чувствую их живую основу, но согласись: и любовь к преувеличениям в них тоже угадывается. Ну так, самую малость...

А вот другой трамвай. На этот раз Окуджавы:

Раскрасавец двадцатых годов,

позабывший про старость

и раны,

он и нынче, представьте,

готов

нам служить неустанно.

... Он готов нам служить, а его автору не нужно бросаться на землю и расквашивать в кровь лицо, слезами асфальт омывая. Ей-богу, мы, читатели, и сами это за него сделаем. Еще бы – такая судьба!

Он когда-то гремел и блистал,

на него любоваться ходили.

А потом он устал и отстал,

и его позабыли.

По проспектам бежать

не дают,

в переулках дожить

разрешают,

громких песен о нем не поют –

со смешком провожают.

Но по улицам через мосты

он бежит, дребезжит

и бодрится.

И с горячей ладони Москвы

все сойти не решится.

Не знаю, как вы, а я искренне, безо всяких шуток, застаю себя на волосок от слез, вспоминая это «все сойти не решится», да еще «с горячей ладони Москвы».

Трамвай – обыкновенная, в сущности, чисто утилитарная вещь, а вот донянчил ее поэт до живого существа со своей судьбой, над которой так легко разрыдаться.

Ах, но если вы еще недостаточно расчувствовались, если мои слова кажутся вам преувеличением, то послушайте еще одно окуджавское стихотворение об этом самом трамвае и о чудесных, хоть и немного невезучих прекрасных принцах – о дорогих его товарищах:

Москва все строится,

торопится.

И, выкатив свои глаза,

трамваи красные сторонятся,

как лошади – когда гроза.

Они сдают свой мир

без жалобы.

А просто: будьте так добры!

И сходят с рельс.

И, словно жаворонки,

влетают в старые дворы.

И, пряча что-то

дилижансовое,

сворачивают у моста,

как с папиросы искры

сбрасывая,

туда, где старая Москва,

откуда им уже не вылезти,

не выползти на белый свет,

где старые грохочут вывески,

как полоумные, им вслед.

В те переулочки заученные,

где рыжая по крышам жесть,

в которой что-то есть

задумчивое

и что-то крендельное есть.

Какие чистые слезы! Как все здесь просто и светло.

Читаешь иногда чье-то стихотворение, и столько там наверчено, накручено. Каждая строка – не строка, а какой-то выверт. «Как это здорово! Какой полет фантазии!» – кричат поклонники счастливому творцу; у творца от этих криков голова кругом идет, он тут же замышляет выдать завтра что-то еще более сногсшибательное. Не знаю, как вам, а мне очень уж часто бывает ни холодно, ни жарко от этого самого «здорово». И думаю я про себя: а может, это восхищенное «здорово» оставить Творцу Небесному, а нам – земным созданиям – ограничиться обыкновенным «хорошо», если нам правда от этого хорошо. Надо ж и небесам что-то оставить. Ну, какое-то хотя бы малое пространство для их окончательного приговора. А то как-то грустно за них – за небеса-то эти.

Изыски-то – хотя бы даже самые изощренные – хороши, быть может, только тогда, когда они с чем-то значительным в душе их создателя совпадают. Ну хотя бы самую капельку соответствуют. Ну вот, увидел Маяковский этот свой трамвай, и случился у него припадок, но в припадке этом истинность и несомненность есть. Да и вообще произносит он иногда что-то совсем уж малопонятное, подозрительно похожее на совершенную чепуху, а мы, читатели, волнуемся и сопереживаем -– а чему, чему?

Я – поэт,

я разницу стер

между лицами своих и чужих.

В гное моргов искал сестер.

Целовал узорно больных.

Искал ты. Можно подумать! А вот веришь ведь ему. А он еще подначивает нас: «Тот, кто постоянно ясен – тот, по-моему, просто глуп».

А может, эти душевные порывы – ну вот как у Маяковского с его трамваем, – эти непредсказуемые вспышки, эти припадки безумной нежности коренным образом и отличают истинных поэтов от самых, может даже, одаренных и прилежных версификаторов? На что бы ни возлагали надежды эти самые версификаторы – иногда даже на заглавную букву в начале строки (ну да, воспарят их вялые души на реактивной тяге этих возвышенных букв!) – все это, по правде говоря, бесполезно. А вот поэт...

Вот чудесная Мария Маркова. Прочел я как-то ее стихотворение и, наткнувшись в нем на одно выдохнутое полной грудью восклицание, вспомнил про эту «стертую разницу между лицами своих и чужих». Потому что вот так, встретив случайно чужого совершенно человека, поглядев ему в глаза, то ли в помрачении, то ли в прозрении закричать, обращаясь к какой-то вдруг померещившейся могучей властительнице судеб: «Спаси его... и доноси, как сына» – можно, только всей душой посочувствовав ему как близкому, как брату.

А вот та же Мария Маркова держит целое море «в кулаке, как осу, у лица». Такой безумной строчки даже у самого короля гипербол Маяковского не найдешь, а ведь веришь ей, веришь безоговорочно. Поэзия – дивная вещь. Так она повелительно берет наши души и делает с ними, что только ей не заблагорассудится. Прав, прав был Маяковский, возражая ее ниспровергателю:

Ты врешь. Еще не найден

бензин,

что движет сердец кусками.

И как она – настоящая поэзия – иногда даже маскирует свой крик... Вот это знаменитое «Постарайтесь вернуться назад» сказано Окуджавой вроде бы вполголоса, совершенно обыденно. И все-таки это, конечно, крик, потому что пожелание это самое несбыточное, почти бессмысленное перед лицом вселенской бойни и именно потому самое жгучее, вырвавшееся внезапно из недр души, как из раскаленного вулкана. И как она – Госпожа Поэзия – срослась с атрибутами прошлого, хотя мерцают в ней уже и приметы нынешнего века. Снова Мария Маркова:

Справа мелькают огни

общежитий,

почта, аптека, а слева огни

центра торгового и общепита.

Вспыхнуло лето в груди

неофита –

лакомый рай на витрине, и дни

сжались в цепочку горящую.

Рано

встать по сигналу, отбыть

по делам,

поздно вернуться,

залечь у экрана –

лица, смотрящих сквозь нас,

без изъяна –

atomum, миг пролетел,

как стрела.

Но в Москве, говорят, уже мало трамваев. А троллейбусов почти нет. А на железных дорогах нет паровозов. И уже никогда (цитирую «Кладбище паровозов» Ярослава Смелякова):

В ваших вагонах длинных

двери не застучат,

женщина не засмеется,

не запоет солдат.

Вихрем песка ночного

будку не занесет.

Юноша мягкой тряпкой

поршни не оботрет.

Больше не раскалятся

ваши колосники...

Новая эпоха наступает. Будут ли у нее свои певцы?