17.03.2021 20:30:00
Понабрел на нешуточный свет
О зрелом отчаянии как о героической позиции без пафоса
Тэги: поэзия, экзистенциализм, нефть, мандельштам, рефлексия, бог
|
Николай Васильев. Нефть звенит
ключами.– М.: Стеклограф,
2020. – 74 с.
|
Это второй поэтический сборник Николая Васильева, уверенно закрепляющий за ним место в современной русской словесности. То, что такое место у него будет, критикам было понятно уже в связи с первой его книгой «Выматывание бессмертной души», вышедшей в 2017 году (Алексей Мошков назвал тогда дебютный сборник Васильева «весьма серьезной претензией на вхождение в современную поэзию»). Кто только не упрекал тогда Васильева за это название. Марина Кудимова, помнится, усматривала в нем «претенциозность (чтобы не сказать лубочность)», которые, в свою очередь, считала симптомами «прекращения гармонического ряда». Мошкову казалось, что оно «слишком тяжеловесно, косноязычно, неблагозвучно».
Автору же этих строк оно с самого начала почувствовалось и по сию пору помнится как чрезвычайно точное – именно в своей нарочитой тяжеловесности, как фотографически верная формула происходившего с героем книги. И да, как было сказано в анонсе поэтического вечера Васильева в 2019 году, оно демонстрировало «жесткую экзистенциальную лирику молодого человека, пытающегося адаптироваться в современном мире». (С небольшой поправкой: в мире вообще современность слишком сиюминутна, чтобы ее можно было делать темой серьезного поэтического высказывания, и Васильев – из тех, кто прекрасно это чувствует.)
С тех пор и молодой человек повзрослел, перерос юношескую тоску и дезориентированность, и жесткая экзистенциальная лирика – не переставая быть и экзистенциальной, и жесткой – преодолела тему попыток адаптации и окрепла, стала средством осознанной рефлексии человека, который никакой возможностью гармонии с миром уже не обольщается. И названия обоих сборников читаются как ключи к соответствующим этапам развития отношений автора с миром.
Да, название новой книги тоже удачно. Во фразе-формуле «Нефть звенит ключами» очевидны интуиции истоков, недр, питающих сил, глубоких, горючих, темных источников существования; движение, открывающее новые пути, по крайней мере – обещающее открытие и начало.
и еще б я теперь не поэт,
если, столько скитаясь о доме,
понабрел на нешуточный
свет
в приотверстом надломе.
Юношеской прямолинейности и размашистости в «новом» Васильеве тоже достаточно: в конце концов, его свежеобретенная зрелость сама еще вполне молода, и удивляется себе, и делает себя темой поэтического разговора и поэтического беспокойства:
зачем мы и при чем –
за стенкой, при режиме,
в один прекрасный день,
в одну прекрасну дрянь
мне выродилось все, чужое
и чужие,
и сам себе никто,
ни прочая родня
Но юношеское отчаяние, не переставая быть отчаянием (здесь впрямую своим именем и названное), теперь стало зрелым – продуманным, прочувствованным и принятым как позиция: одинокая («на краю у людей существуя вполне едва») – и в этом смысле героическая, лишенная всякого пафоса – и тем более честная.
отчаянный голос
в суровом хоре,
безвыходный пир посреди
чумы –
раздайся, земля, и смотри-ка,
море,
как вечные похороны, шумит
Вообще Васильев высказывается куда прямее и однозначнее, чем это часто кажется его читателям – даже внимательным: Мария Мельникова, помню, писала, что он относится к «трудным» авторам, чья «текстовая реальность» воспринимается нелегко. Просто у него для этой прямоты вырабатывается свой язык. Он мыслит по-мандельштамовски «опущенными звеньями», максимально – до короткого замыкания – сокращая дорогу от усмотрения к высказыванию, от доречевого – к речи. Имя Мандельштама здесь не случайно: у Васильева видны следы его внимательного чтения, усвоенность его речевой повадки, причем Мандельштама позднего, «темного» («безымянного неба взрывного»).
И еще: если «Выматывание бессмертной души» не без некоторых оснований относили к «городской лирике» (Сергей Сумин), то на сей раз перед нами – лирика «мировая», имеющая дело – поверх городских стен и крыш, которых и тут немало, – с миром в целом.
лишь конец ноября, а над нами решенное небо,
на зарплату делимый одну,
три-четыре, и край –
перед чуть ли не Богом,
под скровом, покроем
и снегом
собирающий вещи февраль
все так быстро истлело,
спеклось, пустота –
пустотает,
землю корни твои, как бумагу
с признанием, рвут
и могила моя – резонатор,
и я нарастаю,
дальний грохот копыт,
и бужу потихоньку траву
У некоторых поэтов бывает собственное время года, особенно точно соответствующее их восприятию состояние мира, чуемое изнутри всех времен, служащее большой метафорой всего, что происходит в поле их поэтического зрения. У Васильева – по крайней мере в этой книге – оно точно есть: это размытое пограничье зимы и весны, поздний февраль – ранний март, мучительное разрушение зимних устроенностей, озноб и неуют, сползание снежных защит, черные проталины – и ослепительно-яркое, режущее солнце. Он, не ищущий гармонии (цельности – да, но это другое), набрел на свой нешуточный свет.
Ольга Балла-Гертман 
комментарии(0)