Умирал с улыбкой, убивал с душой

Владимира Маяковского Катаев в своей поздней прозе вывел под именем Командора и, конечно, звание это присвоил ему по праву. Маяковский желал и умел нравиться и добился того, что стал путеводной звездой не для одного поколения поэтов. И не одна только официальная пропаганда, которая в этом случае бесспорно проявила определенное чутье, этому способствовала – любовь к нему была искренней. Тяга к этому человеку была велика, особенно у юных.

Так весело перемешивал он золото дивных строк с блестками дешевой, но ослепительно эффектной чепухи. Так без конца острил для пущего блеска, такая беда грозила объекту его шуток, бивших без промаха в цель, шуток, всегда понятных даже не самому интеллектуальному подростку.

Так этот всемирный Командор, глядевший на все чуть свысока, готов был безжалостно уязвить, обратить в прах всякого, кто посмел бы ему перечить. Так ему это удавалось!

Неудивительно, что на будущих Наполеонов он производил потрясающее впечатление. Ну как тут не вспомнить:

Это я

сердце флагом поднял.

Небывалое чудо двадцатого

века!

И отхлынули паломники

от гроба господня.

Опустела правоверными

древняя Мекка.

Как не пойти за этим трубадуром, как ему противиться?!

И я, хоть я к этим честолюбцем не принадлежал, обожал этого человека, он мне казался недостижимо прекрасным. Сильней, чем от вина, пьянел я от его стихов.

Где там золото, где просто эффектная ерунда, когда тебе еще и двадцати нет и видел ты на своем веку всего ничего... Ну что я тогда про него понимал?

Но и теперь...

Увы, сгорая от стыда, должен признаться, что по крайней мере к некоторой части этой эффектной ерунды в его стихах я до сих пор не совсем равнодушен и, вспоминая, как он со своим неповторимым вдохновением «в гное моргов искал сестер. Целовал узорно больных», – какое-то необыкновенно освежающее душу чувство испытываю. Горбатого могила исправит.

А может, зря я стыжусь? Может, правда его магическое воодушевление превращало эти побрякушки в золото? Ну, хотя бы в серебро...

Ох, не знаю. Царя Мидаса бы спросить: он, говорят, в этом деле специалист.

А что знакомство с ним началось с его поздней лирики, то это и не могло быть иначе, поскольку лирику эту на блюдечке с золотой каемочкой мне преподнесли еще в родной школе.

О ней, об этой его поздней лирике, Пастернак однажды произнес обидные слова. «Но как вас, скажите, могло занести под своды таких богаделен в ваших всегда прежде таких великолепных творческих поисках» – примерно так он выразился.

Как он мог это сделать, мне было совершенно непонятно. Неужели вот об этом можно было такое сказать:

Дул,

как всегда,

октябрь

ветрами.

Рельсы

по мосту вызмеив,

гонку

свою

продолжали трамы уже –

при социализме...

Я любил эти строчки. Трудно представить даже, как я их любил. Я любил всю эту поэму, это была, может, самая большая любовь моей ранней юности. Авторское название «Хорошо!» казалось мне удивительно скромным. Я бы назвал ее «Божественно!». Какие богадельни, о чем вы, Борис Леонидович?

Солдату

упал

огонь на глаза,

на клок

волос

лег.

Я узнал,

удивился,

сказал:

«Здравствуйте,

Александр Блок...»

Чувствую, что обожатели высокоинтеллектуального Бродского, привыкшие с шестилетнего возраста уверенно разгадывать его мудрые загадки, уже презирают меня за эти мои пристрастия. Они будут презирать меня еще больше, если я скажу, что даже в поэме «Владимир Ильич Ленин», хотя она и не казалась мне такой прекрасной, нашлись потрясающие мою юную душу слова. Вот эти:

Потолок

на нас

пошел снижаться вороном.

Опустили головы –

еще нагни!

Задрожали вдруг

и стали черными

люстр расплывшихся огни.

Для тех, кто поэму эту не читал (а я подозреваю, что ее мало кто читал), сообщаю: это при получении известия о смерти Ленина так они все расстроились, что им показалось вот такое про потолок и про люстры.

Вы, конечно, догадались, о чем я сейчас подумал, что вспомнил. Да, правильно, вспомнил я вот этот отрывок из эссе Иосифа Бродского «Меньше единицы»:

«…с первого класса – не столько из-за его политической философии и деятельности, о которых в семилетнем возрасте я имел мало понятия, а из-за вездесущих его изображений, которые оккупировали чуть ли не все учебники, чуть ли не все стены в классах, марки, деньги и Бог знает что еще, запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни. Был крошка-Ленин в светлых кудряшках, похожий на херувима. Затем Ленин на третьем и четвертом десятке – лысеющий и напряженный, с тем бессмысленным выражением, которое можно принять за что угодно – желательно за целеустремленность...

...Вероятно, научившись не замечать эти картинки, я усвоил первый урок в искусстве отключаться, сделал первый шаг по пути отчуждения».

В семилетнем возрасте – подумать только! – Бродский сделал этот шаг. Не иначе как мудрость Сократа была заложена в нем с самого рождения. Ну, а в следующих поколениях это уже наследственное. Это естественно.

А я почти что в двадцать был таким наивным, что даже про Ленина мало что понимал. Теперь уж ничего с этим не сделаешь. Ну ладно. Любил я и раннюю лирику Маяковского, особенно «Человека», но это уже позднее: «Были времена, прошли былинные», и теперь я опять думаю о нем.

Нет, он уже не кажется мне таким прекрасным, как казался когда-то. Более того, мне, старику, нелегко даже вспомнить такую подробность, которая бы меня в нем не раздражала. Теперь не таким уж далеким кажется мне взгляд на него Лили Брик, которая, по свидетельству другого поэта, «все видела в нем недотепу-юнца в рифмованной оболочке». Я даже подозреваю, что это сам Николай Асеев, его закадычный друг, таким его, давно ушедшего, вспоминает: с чего бы Лиле Брик, ровеснице Маяковского, смотреть на него как на недотепу-юнца. Откуда такие точные строчки, чужой якобы взгляд передающие, в этой его поэме «Маяковский начинается»?

Да, я понимаю, что не было у него слоновьей кожи, была колоссальная ранимость, что он вообще жил без кожи, как Эренбург про него сказал, что его надменная поза – форма самозащиты, что он в ней особенно нуждался, но все равно...

Когда его друзья (не без странностей друзья) во время обычной прогулки, дойдя до какого-то пустыря, вдруг достают из карманов наганы и начинают, развлекаясь, стрелять в белый свет, как в копеечку, как он восторгается! Как уверяет нас, что эти залпы перенесли его на мгновение назад в прошлое. Туда, в самое революционное пекло, то бишь в самый революционный рай перенесли. Тот самый рай, где каждый ангел «умирал с улыбкой, убивал с душой». Великая революционная действительность, видите ли, ему в них почудилась, и захотелось ему опять крикнуть: «Это было с бойцами или страной, или в сердце было в моем». Ну не чудак ли?!

Гениальный поэт, да, но все остальное...

Теперь только его стихи, да и они... Трогают ли они меня сейчас? Нет, наверно. Или только так, очень изредка. Но если вдруг нечаянно попадутся мне на глаза строки о спешащих куда-то за Троицкий трамваях или о том, что «время – вещь необычайно длинная, – были времена – прошли былинные», «если по дороге – куст встает, особенно – рябина»...