Где ж умещается человек

Глаза зеленые весны… Фото Евгения Лесина

Дворы-колодцы.

Дождь шагов накрапывает –

и водяные кольца

тают,

тают…

По виду – вроде одинаковые,

а тонкости…

кто их считает!

И вот глядим,

задравши головы,

в небесный свод со дна колодца,

со смехом – в детстве,

страстно – в молодости,

потом со страхом:

сколько остается

Колец? И дней?

И капель дождевых?

Которая

горячий лоб остудит,

когда считать устану их?

которая

последней каплей будет

и никогда не воплотится

в стих?..

А не все ли равно – которая? Да разве так необходимо нам это знать? Ну что такого нового сказала Мария Сидорова в этом своем стихотворении?

Мысли – как мысли, слова – как слова. Как все тут просто и безыскусно. Читаешь и совсем не удивляешься, что слова-то и вправду ведь скатываются, как капельки:

сколько

остается

Колец?

И дней?

И капель дождевых?

Такое будничное, незаметное волшебство...

Поэтому – не поэтому, но только осталось оно в моей душе навсегда. Потому ли – не потому ли подумалось мне: а и впрямь ведь редкая удача: в какое-нибудь утро туманное, утро седое под музыку аккомпаниатора-дождя взглянуть на свою судьбу с высоты и произнести о ней точное слово. Совсем будто бы простое и неожиданно емкое. Не сама ли это невозвратно утекающая жизнь напела? Многие, должно быть, узнают себя в этих строчках. Столько наших судеб вместила эта небольшая вещица. Вот так, вероятно, глядит на нас гаснущий закатный луч, только что бывший таким горячим и еще хранящий память об этом. Глядит с холодноватой высоты, но не до конца, не совсем еще отстраненно. Знающий, что судьба не вовсе отпустила, что не велела покамест идти на все четыре стороны. Простые вроде бы строчки, а перечитываешь их «и воздух, как птица, дрожит под рукой», как сказала однажды Мария Маркова. Нет, не про это стихотворение она это сказала, но как же уместны и для него эти слова.

Скатываются капельки, скатываются... «Как мне жаль, что ты не слышишь...»

И снова перечитываешь и думаешь: а ведь это опыт. А что он такое – этот наш пресловутый опыт? Опыт – великая вещь. Пускай он не молодость, которой хватает впечатлений, чтобы в каждом прожитом дне открывать новые бездны, пусть бежит время, становясь все скучнее и однообразнее, пускай кто-то пытается по-прежнему вглядываться в каждое мгновение, стараясь выудить оттуда хоть что-то, чего хватило бы на новый стишок, как хватало когда-то в юности. Пусть пишет этот стишок, пусть радуется его незамысловатой музыке, пусть, сам того не замечая, становится похож с этой своей музыкой на овечку с бубенцами, подрагивающими при каждом шаге. Пусть возлагает на эти овечьи мелодии надежды не меньшие, чем Бетховен на свои сонаты. Пусть...

Но кто-то и правда сумеет извлечь из него что-то недоступное молодости. Да вот, пожалуйста, хотя бы вот это стихотворение:

Да разве могут дети юга,

Где розы блещут в декабре,

Где не разыщешь слова «вьюга»

Ни в памяти, ни в словаре,

Да разве там, где небо сине

И не слиняет ни на час,

Где испокон веков поныне

Все то же лето тешит глаз,

Да разве им хоть так,

хоть вкратце,

Хоть на минуту, хоть во сне,

Хоть ненароком догадаться,

Что значит думать о весне,

Что значит в мартовские

стужи,

Когда отчаянье берет,

Все ждать и ждать,

как неуклюже

Зашевелится грузный лед.

А мы такие зимы знали,

Вжились в такие холода,

Что даже не было печали,

Но только гордость и беда.

И в крепкой, ледяной обиде,

Сухой пургой ослеплены,

Мы видели, уже не видя,

Глаза зеленые весны.

Вы, конечно, его читали. Что в нем? Да ничего. Почти ничего. Один только обведенный аккуратной линией каркас холодной, как полюс, эпохи. Простой рисунок. Не карандашом – строками. Кто знает, что чувствовал Илья Эренбург, свидетель этих лет, глядя на их удаляющиеся кормовые огни. Все это надо пережить самому, иначе ни возможности, ни права что-то сказать об этом у тебя не будет. Смотрю и думаю: может, сама госпожа Печаль, а не он оставила нам этот рисунок-стихотворение на добрую память? Рисунок безо всяких подробностей, без деталей. Старый писатель знал не только законы жизни, но и законы искусства: в детали этого кошмара вглядываться не стоит. Начнешь вглядываться – закричишь. Невозможно не закричать. Не нужно, чтобы крик заглушил грусть.

А вот что увидел Валентин Катаев, под такой же вот стук скатывающихся капелек взглянув однажды с высоты на свою жизнь. Случилось это в июне 1945 года. И не одной только страшной войне поглядел он тогда вслед.

В половине шестого утра

разбудили меня соловьи:

– Полно спать.

Подымайся. Пора.

Ты забыл, что рожден

для любви.

– Ты забыл, что над люлькой

твоей

зеленел упоительный рай.

А тебе говорили: «Убей!

Не люби! Ненавидь! Презирай!»

– И покуда ты спал не дыша

без желаний, без чувств

и без слов,

как слепая блуждала душа

по обугленным улицам снов.

– Как слепая таскалась она,

оступаясь на каждом шагу.

«Я была для любви рождена –

не могу убивать, не могу!»

В половине шестого утра

разбудили меня соловьи:

– Полно спать.

Подымайся. Пора.

Ты забыл, что рожден

для любви.

Я проснулся и тихо лежал,

на ладони щеку положив.

О, как долго, как страшно

я спал,

и как странно, что я еще жив!

И как странно,

что я не сражен,

что над миром царят соловьи,

и что мир не для смерти

рожден,

а для счастья, добра и любви.

Вот Окуджава прозрел какой-то высший порядок в калейдоскопе людских судеб.

Мгновенно слово.

Короток век.

Где ж умещается человек?

Как, и когда, и в какой глуши

распускаются розы его души?

Как умудряется он успеть

свое промолчать

и свое пропеть,

по планете просеменить,

гнев на милость переменить?

Как умудряется он, чудак,

на ярмарке

поцелуев и драк,

в славословии и пальбе

выбрать только любовь себе?

Встретив Мефистофеля-Воланда, некоторые литературные персонажи, как вы, конечно, помните начинали буйствовать, окружающие не могли понять темный бред, который они несли. Встретившись со стихами Окуджавы, как я не раз замечал, некоторые вполне реальные люди тоже начинали нести чепуху, правда, почти всегда очень светлую. Не хочу уподобляться ни тем, ни другим. Замечу только: пытаться сказать что-то об этом стихотворении, а для этого вглядываться в него – нельзя: невозможно не наговорить ерунды. Слишком много в нем самом сказано. Я этого делать не стану, а вы... Ваша воля. Я вас предупредил. Вот такие они – «наши удачи, поэзии польза и прок», – как написал когда-то Давид Самойлов.