Упал главнокомандующий…

Блажен не знающий пощады… Абрахам Блумарт. Аполлон и Диана, карающие Ниобу убийством ее детей. 1591. Датская национальная галерея, Копенгаген

Столетие русского исхода – эвакуации армии Врангеля вместе с десятками тысяч беженцев из Крыма в ноябре 1920 года – не относится к тем круглым датам, которые вызывают всеобщий энтузиазм. Потому что дыхание небытия превращает человека в камень. В «Солнечном ударе» Никиты Михалкова, фильме удивительно сдержанном по киноязыку и правдивом, показана трагедия, которая в конечном счете задела миллионы. До сих пор в среде потомков эмигрантов первой волны 7 ноября, красный день советского календаря, считается днем русской скорби.

В современной России в силу попыток реставрации дело обстоит не так. Геометрия внутреннего «я» постсоветского человека включила в себя в какой-то странной, дикой конфигурации и императорскую Россию, и СССР. Это подметил поэт Борис Лихтенфельд: «Две России – как две Кореи,/ но давно ушла в небеса –/ в сокровенные эмпиреи –/ пограничная полоса».

И все-таки эта полоса существует. Литература напоминает нам об этом. Самым известным рассказом о крымской катастрофе, конечно, является книга Ивана Шмелева «Солнце мертвых». Но правда о Крыме 1920 года появляется даже там, где ее не ждешь. Вспоминается, как преподаватель Литературного института Смирнов цитировал в советское время на лекциях строки из поэмы Владимира Маяковского «Хорошо»: «...И над белым тленом,/ как от пули падающий,/ на оба/ колена/ упал главнокомандующий./ Трижды/ землю/ поцеловавши,/ трижды/ город/ перекрестил./ Под пули/ в лодку/ прыгнул... –/ Ваше превосходительство,/ грести? –/ Грести!»

А вот как рассказал о прощании с полуостровом эмигрантский поэт Николай Туроверов: «Помню горечь соленого ветра,/ Перегруженный крен корабля;/ Полосою синего фетра/ Уходила в тумане земля;/ Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,/ Ни протянутых к берегу рук –/ Тишина переполненных палуб/ Напряглась, как натянутый лук,/ Напряглась и такою осталась/ Тетива наших душ навсегда./ Черной пропастью мне показалась/ За бортом голубая вода».

Интересно посмотреть на фотографии поэтов, оказавшихся по разную сторону баррикад. С одной стороны – Цветаева, Савин, Тимирева. С другой – Князев, Тихонов, Багрицкий. У людей совершенно разные состояния! Одни лица говорят о чести, достоинстве, свободе. Другие – об одержимости идеологией. Это видно и по портретам, и по стихам.

Вот как, к примеру, относится к врагам Василий Князев: «Таков завет Христа Второго:/ «Мечом оденьте рамена,/ Из сердца вышвырнув сурово/ Изжитой правды семена./ Пока не пали все преграды/ И не растаяли как дым –/ Блажен не знающий пощады/ В борьбе с противником своим!»

А вот что пишет о них Иван Савин (Саволайнен): «Любите врагов своих... Боже,/ Но если любовь не жива?/ Но если на вражеском ложе/ Невесты твоей голова?/ Но если, тишайшие были/ Расплавив в хмельное питье,/ Они твою землю растлили,/ Грехом опоили ее?/ Господь, упокой меня смертью,/ Убей. Или благослови/ Над этой запекшейся твердью/ Ударить в набаты крови./ И гнев Твой, клокочуще-знойный,/ На трупные души пролей!/ Такие враги – недостойны/ Ни нашей любви, ни Твоей».

Сравнение можно продолжить. Вот как видит смысл своей борьбы и фигуру своего командира Павел Бахтуров: «Кликнул грозный клич Буденный удалой:/ – Эй, товарищи лихие, все за мной!/ Эй, ребята, веселей, да не робей,/ На врага пойдем лютого поскорей!/ Эй вы, царские холопы, палачи,/ Ну, попробуй-ка, попробуй, подскачи!/ Скоро, скоро всех врагов мы разобьем/ И свободной, вольной жизнью заживем.../ Постоим за наше дело головой,/ Слава коннице буденновской лихой!»

Савин в стихах, посвященных Корнилову, говорит о безнадежности борьбы и в то же время о невозможности отказаться от нее, потому что она – дело чести и свободы: «Не будь тебя, прочли бы внуки/ В истории: когда зажег/ Над Русью бунт костры из муки,/ Народ, как раб, на плаху лег./ И только ты, бездомный воин,/ Причастник русского стыда,/ Был мертвой родины достоин/ В те недостойные года./ И только ты, подняв на битву/ Изнемогавших, претворил/ Упрек истории – в молитву/ У героических могил./ Вот почему с такой любовью,/ С благоговением таким/ Клоню я голову сыновью/ Перед бессмертием твоим».

Вернемся, однако, к последним дням исторической России в Крыму. Туроверов вспоминает: «Нас было мало, слишком мало./ От вражьих толп темнела даль;/ Но твердым блеском засверкала/ Из ножен вынутая сталь./ Последних пламенных порывов/ Была исполнена душа,/ В железном грохоте разрывов/ Вскипали воды Сиваша./ ...Забыть ли, как на снегу сбитом/ В последний раз рубил казак,/ Как под размашистым копытом/ Звенел промерзлый солончак,/ И как минутная победа/ Швырнула нас через окоп,/ И храп коней, и крик соседа,/ И кровью залитый сугроб./ Но нас ли помнила Европа,/ И кто в нас верил, кто нас знал,/ Когда над валом Перекопа/ Орды вставал девятый вал».

Поэт умер в Париже в 1972 году. И уже тогда остро стоял вопрос о сохранении исторической памяти. Георгий Иванов пишет: «Невероятно до смешного:/ Был целый мир – и нет его.// Вдруг – ни похода ледяного,/ Ни капитана Иванова,/ Ну, абсолютно ничего!»

Это ничего, нигилизм висит дамокловым мечом над русской историей. Мы еще можем «по случаю» вспомнить какие-то даты. Но ведь, как сказала Ахматова «между «помнить» и «вспомнить», други,/ Расстояние, как от Луги/ До страны атласных баут».

Короткая память в интернете становится еще короче. Кажется, что в мировой паутине все есть. Но чтобы найти это все, надо знать, что и где кликать. Русская литература, и прежде всего литература эмиграции, как раз и возвращает нам другую, долгую память. В том числе и память о русском исходе.