Это жизнь проходит

Иерусалим

Ничего себе ветер –

стремительней аэроплана,

Ничего себе город – летящий

на смуглых холмах!

Может, это входило в Его

грандиозные планы,

Может, это сквозило в моих

человеческих снах.

В синагогах печальных,

где таяли тихие свечки,

Изначальная тайна томилась

в звучаньи стиха.

И стояли евреи – заблудшие

мира овечки,

И ни с кем не хотели делить

своего Пастуха!

Только вечную Книгу с собой

уносили в изгнанье,

Только щит беззащитный –

Давида земную звезду,

И веселую грусть,

и тревожный покой

Мирозданья,

Что сквозит над землей,

по которой сегодня иду.

Запоздало свиданье. На тысячи

лет запоздало.

Застревала невстреча моя

в неподвижных веках,

Застывала в чужбинах

холодных, в чужих языках,

В ненадежных домах

с бесприютным уютом

вокзала.

Я не знаю, зачем и какою

стихийною силой

Перепутаны в жизни моей

времена и миры.

И внезапный озноб этой лютой

восточной жары

Непонятно похож

на заснеженный воздух

России...

Старая сказка

В немалом, невеликом

Краю, где рос и жил,

Сияла ежевика,

Как пятнышки чернил.

Еще в моей деревне

От самой от земли

И горы, и деревья

До неба доросли.

Не далеко, не близко,

А около горы

Качались золотисто

Подсолнухов шары.

От солнечного груза

Прозрачны и легки

Звенели кукурузы

Зеленые клинки.

Наверно, чтобы слушать,

Как пели петухи,

Отращивали уши

В овраге лопухи.

Но – коротко иль долго,

А никуда не деться,

И я уйду из дома,

И вырасту из детства,

И жизни размотаю

Запутанный клубок,

И сто дорог узнаю,

Сто изношу сапог.

Но пересохнет горло

В любой чужой дали,

Как вспомню край, где горы

До неба доросли…

***

Что тебе рассказать

о звериной тоске

ненасытно-огромного края,

о державных дождях и железной

руке,

о слезах, остывающих

в снежном песке,

что тебе рассказать

в онемевшей строке,

если я без него – пропадаю!

Что тебе рассказать,

соплеменник чужой,

о дыханьи раскованной речи,

где кровавый рассвет и закат

ледяной,

и свирепый простор,

и безжалостный вой

безутешной волчицы

под желтой луной,

вспоминающей сны человечьи.

Что тебе рассказать,

если там родилась,

где меня не признали своею.

Но с безумной страною

безумная связь,

где бы я ни была и куда б

ни рвалась,

хоть язык оторвись, хоть

глаза повылазь –

так крепка, как удавка на шее!

* * *

Мело, мело по всей земле,

Во все пределы…

Борис Пастернак

…Песчаная метель

мела во все пределы,

над морем не свеча,

а солнышко горело.

Отверженный пророк –

с печалью лошадиной

дышал, как Божий сын,

не снегом, а хамсином.

Расставив по местам

события и страны,

он песни сочинял

на странном и гортанном,

он плакал над красой

отчизны иудейской,

но был гоним, как в той –

растерзанно-расейской.

Который день и век

все тонет в фарисействе,

изъеден человек

известкою известий,

потоком скользких склок

и сплетен суетливых,

и так же одинок

в березах и оливах.

От красного Кремля –

к пескам земли Завета,

где плавится тоска

Стены Святого Света,

где древние грехи

возвышенны, как притчи,

а взрывы и стихи –

внезапны и привычны…

***

Нещадный воздух Азии моей,

хамсин, плюющий зноем

и бензином!

Я забываю заспанные зимы,

закутанные в снежный звон

полей.

И лишь ночами жалят злые

сны,

и тянут кровь, как комары

в истоме,

и тянут вспять, туда,

где в зимнем доме

шатается предчувствие

весны.

Болят слова, уставшие

терпеть

глухую серость отупевших

истин,

сугробы тают, зеленеют

листья,

в последний раз обманывая

смерть.

А здесь застыла Вечность,

как комок

в божественной,

непостижимой глотке,

И так тревожны небосвода

сводки,

как будто скоро явится

Пророк.

И прекратит проклятый ход

времен,

где по стеклу скользят мечты

босые,

где так легко с безумною

Россией

рифмуется безумный мой

Сион.

* * *

Какое случайное счастье –

слепое, как солнечный дождь.

Скажу удивленное: «Здрасьте!»

И ты в мою осень войдешь.

И памяти пойманный ворон

раскрутит воронку времен,

и мы, как стыдливые воры,

укравшие собственный сон,

на место своих преступлений

прекрасных – вернемся

тайком,

там пахнут полынью колени,

а губы – парным молоком.

Там день от кочевья качелей

и синего воздуха пьян,

там ветер дремучих ущелий

гудит, как могучий орган.

Там церковь, мечеть, синагога

не знают вражды – на века,

а вера в единого Бога,

как летняя ласка, легка,

там красные маки желаний,

гаданий ромашковый стыд,

и мама, такая живая,

в кошме разнотравья стоит…

Какое внезапное горе –

вернуться в осеннюю мглу,

где сонный, простуженный

город

посажен на телеиглу,

пришпилен к колоннам

и шпилям,

дворцам и граниту Невы,

и знать, что и в штормы,

и в штили

я с этим величьем на «Вы».

И с пальмами новой Отчизны,

где тысячелетних разлук

повсюду торчат укоризны,

и радость резка, как испуг.

И только беспечное слово

туда возвращает меня,

где жизнь счастливой подковой

прибита к копыту коня.