Птицам немного душно

Бронислава Волкова. Лучше, чем тишина, звучать… – М.: Стеклограф, 2020. – 160 с.

Бронислава Волкова в эссе «Изгнанничество» пишет:

«Если мы чувствуем себя вынужденными покинуть нашу родную среду, что-то в нас явно ломается. Это почти как потеря невинности, как если бы мы не могли больше положиться на самые основные ценности в мире, который нас окружает».

В укорененном сознании явления природы и космоса имеют родовые признаки: например, красно солнышко, месяц ясный, то есть некий фольклорный тон или же фольклорный контекст, или же контраст. «Уж реже солнышко блистало, короче становился день». Вряд ли такое солнце уместно над Фенскими болотами. Есть еще момент пожизненной игры, скажем, русское солнце через игровой момент становится солнцем Луизианы. В этих правилах можно содержать личное счастье. Но человек, выброшенный из таких родовых обстоятельств, может прийти к чисто астрономическим, с одной стороны, и первозданным дикарским – с другой, категориям. Точнее, он может уйти от категорий. Солнце для него олицетворяется актуально, без какой-либо интеркультурной стилизации. Оно становится действующим лицом его жизни и его обособленности. Юнговская проблема вторичных родовых понятий здесь снимается через перманентное личное потрясение, через остракизм.

«Когда прибыли в Кёльн, – пишет Бронислава, – я начала писать много и из-за потери языка, и через новую обстановку».

«Я действительно перехожу границы вещей», – говорит она в интервью Станиславу Айдиняну.

Попробую привести пример из собственной жизни. У меня было похожее восприятие мира, когда мне диагностировали системное головокружение, вызванное спазмом сосуда в области слухового прохода. Уменьшаясь, головокружение продолжалось месяца два. Мир прыгал и кружился, это был мучительный автоматический экстаз, какая-то импульсная имитация восторга.

Волкова пишет:

Пропасть

сбивает мой шаг,

точно нога ногу минует.

И речи других

спотыкаются о мои.

Врач тогда сказал мне, что этот недуг мог быть спровоцирован сильным стрессом. Еще это состояние похоже на самые ранние дискомфортные детские воспоминания. Мир как бы медленно, но стремительно вращается вокруг твоей головы. Часто такое снится, но для сна это естественная среда.

Волкова пишет:

Люблю, поэтому легко засыпаю.

Ношу корзинки с завтраком

и лекарственные травы своему милому.

Не спускаю глаз с зарослей,

где я его нашла,

когда позволила сну

войти в колючий кустарник обнаженным.

Не так наяву. Ты – притихаешь (к определению «тихое поколение», отнесенному к поколению Брониславы Волковой), окружающий мир будто бы кричит, причем кричит как бы мимически, как в немом кино, и звук с артикуляцией не совпадает.

Причем системное головокружение удается унять, только закрыв глаза. Тогда особенно актуализируется локальный психический интерьер.

Читаем у Волковой:

И сердце прыгает

на одной ноге.

Оно подставляет мне

свою чашку.

Дома качаются в сети

поветрия

и жалеют свои грехи –

жалеют двери.

…

Птицам немного душно –

как в лифте.

…

Стихотворение – эхо

тишины, из которой мы сотканы.

…

Изношенные ботинки

уходят

неизвестно куда.

И наконец, читаем у Брониславы такое:

Я дикое дыхание

преследуемого животного.

Человек после долгого отсутствия не может сразу же полноценно вернуться на родину, кроме прочего, потому, что там для него не свершился гераклитовский закон: прошлое не стало будущим, а будущее прошлым, и он возвращается как бы в застывшее до неузнаваемости прошлое. Так весной приезжаешь на отсыревшую за зиму дачу, предметы спят колдовским сном, и кажется, надо поцеловать каждый предмет, чтобы он проснулся. Но можно ли на Родине поцеловать каждый предмет?

У того же Юнга очень оригинально и смело помимо исторического контекста классовой теории номиналистическая философия мегарской школы киников называется «пролетарской». В интервью Виктору Мельнику Волкова говорит о чиновниках: «Образ мышления у них остался все тот же – провинциальный, коммунистический». Вспомним, что Мегара была философской провинцией относительно Афин. И здесь подразумевается не административный и не геополитический провинциализм, а идейный, исторический, метафизический.

Америка как диаметральная чужбина категорически дает новый шанс для всего того же самого, что субъективно пережил человек до того, это и трудно, и перспективно.

Об Америке Волкова пишет:

Здесь, в Шарлотсвилле,

звенят шоссейные дороги

и тайно горят деревья.

Вот еще:

Окровавленное солнце

положило небо

на лопатки,

и корзинка с малиной

спустила свою сочную влагу

в горький вкус автобусных

сидений.

Высохшие американские

степи качаются

между магистралями

и надписи вздыхают

по краям шоссе:

Camel – K-Mart – Texaco

McDonald – Midwest General

Splits – Ends a Liquor.

Домишки купаются

в бассейнах

И не знают еще об авангарде.

Раннее утро.

Ностальгические мотивы всплывают, как отражения, то есть достаточно опосредованно, они угадываются наудачу:

Березы трепетали,

когда делились хлебом

в тихой ночи.

Или вот это:

Я – сердце, которое дышит

В раскаленном угле.

Я – дерево, пораженное

страхом

своих следов.

Я – правда,

не знающая своих окопов,

своих гробов.

Вернемся к борьбе с языком. Бронислава Волкова отвечает Станиславу Айдиняну: «Ведь у меня часто намеренно смысл в стихах бывает прост. Я использую напрямую будничные слова, и трансцендентное значение их оформляется уже в ином плане».

В этих словах содержится как бы уже итог языковой борьбы.

я – влажная купель…

…

я – вера дождя,

который превращается в пар,

такой чистый,

как само небо.

И последнее для этой статьи стихотворение Брониславы Волковой:

Боль – это кривая времени

Так же как

Солнце – кривая дня

Тиканье географических

поясов –

Как будто

Сердце, ободранное

шагами.