Татьяна Пискарева
|
|
«Выразительное и чуткое» лицо Новеллы Матвеевой. Фото Георгия Елина |
***
«Мою дурацкую безропотность оценили только вчера, когда я пришла к начальникам с просьбой освободить меня от работы, – говорит Матвеева в «Пастушеском дневнике» о своей юности. – И даже у директорши – этого неприступного утеса в юбке – нашлись для меня живые человеческие речи». Она была нездорова, а начиналась зима. «Нужно немножко отдохнуть, хотя жить в нашем доме и в нашей комнате уже само по себе – адский труд». Это о том, что маленькая поэтическая семья жила так: «вчетвером в шестиметровке и без отопления».
«Свирепствует страшный холодный ветер, о, мои «добрые друзья»!
***
Новелла Матвеева по-прежнему ведет с читателем исключительно, принципиально «человеческие речи», возвышенные и сложные: в опубликованных или до поры не опубликованных стихотворениях, песнях, прозе, дневниках и... снах.
Многое еще в архиве, в ее записях мерцает кладами, нетронутое, неизвлеченное, неслышимое в «шелестенье лет»... Возможно, стараниями тех, кто уважительно хранит ее наследие, мы еще прочитаем что-то незнакомое.
***
Даже малой доли, нескольких музыкальных тактов или строк хватит, чтобы воспринять поэтическую вибрацию, узнаваемую тональность Новеллы Матвеевой, уловить тепло – «и чувствую, что солнце где-то здесь:/ под тонкой тьмою, точно кровь под кожей».
Однако неотчетливость, отсутствие твердой пятерки по поэтическому мастерству от публики и от судейских в литературе – по-прежнему на каждом шагу, во всем. Изысканна, проста, гениальна? А не детский ли она поэт? Место ей – в новом веке или в тускнеющей поэзии уходящих?
Были и, к счастью, еще есть такие, похожие на Матвееву. Редкие, фантастические и дикие птицы – как, например, Ксения Некрасова, которой отказали в приеме в большой творческий союз. Там ей поставили двойку за творчество (необычное и удивительное, высоко оцененное Ахматовой, Пришвиным, многими другими из лучших) – инстинктивно оттолкнули поэтессу, которая так же инстинктивно избегала тех, «что ходят в обтекаемых пальто».
***
«Иметь его было тревожно. Владеешь им – а всегда как будто не до конца... Ведь сама его форма – укатывающаяся!.. именно потеря мяча в детстве есть, может быть, лучший образ потерянности самого детства» (из книги воспоминаний «Мяч, оставшийся в небе»).
...Не бойся «странности»,
в душе хранимой свято!
Не бойся лестницы, с которой
вниз когда-то
Скатился красный мяч...
И укатился он
Туда, где страх весны...
Мяч укатывается и становится невосполнимой потерей – как и время, так и не пойманное на часы, которых никогда не было на руке.
***
В стареньком платье, на растрепанной голове пестрая косынка и на руках кошка Репка, лицо «выразительное и чуткое», – «но есть и у действительности видимость,/ а я ищу под видимостью душу». Взгляд, как у короля Лира, когда он уже произнес: «Мне ураган приносит облегченье. Он мешает мне думать о другом».
Это чистые, тревожные глаза шестикрылого серафима Врубеля, короля в изгнании, босого поэта. Взгляд чертежницы-надомницы Илларии из фильма Петра Фоменко «Почти смешная история». Она решительно говорит: «Я вам сейчас петь буду», – хотя ее об этом никто не просит. А поет Иллария гениальную песню Матвеевой «Я леплю из пластилина», где, как и во многих других матвеевских песнях, смысл шекспировский, божественный, недетский, и беспокойно мечутся рембрандтовские светотени.
***
«Все самое страшное идет от бесформенного или неопределенного», – написала Новелла Матвеева в воспоминаниях. Хаос не облагораживает красоту (хотя и она родилась из хаоса), делает чистое мутным. «Вот вам и все. Встречайте новый хаос! Кон тутта форца! Грянем «Гаудеамус!» – отчаянье финала «Сонетов в защиту княгини Дашковой» в той публикации 2016 года (последнего года жизни Матвеевой), где рядом (легкое касание и благоволение судьбы) есть и мои стихи...
Непойманная, ускользающая красота поэзии не хаотична, хотя и не пронумерована. Когда поэзия выпадает из табели о рангах, это очень злит критика: «– Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета/ Жить отраженьями, – заметил критик мне./ Мой друг! Достаточно, что ты меня к Луне,/ Забывшись, приравнял – чего ж тебе еще-то?» Поэзия Новеллы Матвеевой счастливо избегает железной дисциплины и строгой формы, «изящных неточностей полный, стих/ построился не от сих до сих...»
Трепещущая светотень на картине всегда правдива. Пусть это будет Рембрандт, пусть это будут импрессионисты, на полотнах которых запечатлена, как принято говорить, «световоздушная стихия». «Это поэзия, созданная гармонией правдивых цветов», – сказал Камиль Писсарро о картинах Клода Моне.
***
Стихи и песни Новеллы Матвеевой так же световоздушны, основаны на гармонии и «правде цвета» – отсюда диссонанс с этикой и эстетикой новых времен. «Сама природа художества противилась, противится и всегда будет противиться бесчеловечным решениям. Но, кажется, мы научились презирать природу вещей, и вот почему (таланты у нас есть, но) гения нет и не может быть... Господь создавал этот мир как гениальное стихотворение. Никто не вправе редактировать Господа!» – восклицает Новелла Матвеева в эссе той поры, когда страна давно вышла из оттепели и вступила в полосу новых приключений (как будто прежних бед ей было мало!).
И здесь, и повсюду в мире неприкаянно бродит тень, «закутанная в тряпки»: «...бродил он окраиной смутной/ У двориков заиндевелых./ Ладонь исполина он лодочкой складывал утлой/ И зябко подсчитывал мелочь».
Новелла Матвеева, конечно, была готова сражаться с несправедливостью, оскорблением бедных и вообще со всеми «злыми ботинками», топтавшими в ее детстве «счастье пекаря-песочника».
«Что же до хитрости и жестокости, то они как раз редко согласуются с храбростью, а к доблести (или доблестям) вообще не относятся». Про свою прозу в одном из интервью она сказала: «методически растаскивалась и деловито рассовывалась по воровским карманам». Противник оказался вороват, увертлив и по большому счету недостоин честного поединка – «Не сразу нападет, а крикнет: «Защищайся!»/ Никто, никто уже теперь не крикнет так!..».
***
Начало потери гармонии (как и утраты высокохудожественной формы) Новелла Матвеева не могла не чувствовать, страдать от этого и противиться ее силе. «Злым людям и злой судьбе надо как-то особенно постараться, чтобы добиться ослабления волшебства местности, а то и полного исчезновения благотворного ее влияния. Иногда мне кажется, что под давлением ужасающей непочтенности нашего века аура царскосельских рощ давно уже ослабла или угасла, что сам досмотр богов за ними отменен...»
Досмотр богов за поэтическими рощами приостановлен, в них теперь топчется неразборчивый читатель да скучают строгие литературные сторожа и сторожихи. Только такие чудаки, как Матвеева, могли отважно гонять графоманов: «Не пиши, не пиши, не печатай!», «Ибо путь от Платона к планктону/ и от Фидия к мидии – прост».
Песни, стихи и проза Матвеевой начинались от первого «перехвата горла перед явлением настоящей поэзии». «От своей матери (поэтессы Надежды Тимофеевны Матвеевой-Орленевой) я получила первые уроки восторга перед вечностью искусства и красотой природы… мой слух был навсегда испорчен музыкой Идеала и ничего иного больше не принимал».
Высокий идеал и нормы (искусства и жизни), возведенные в принцип у этой странной и романтической семьи, – вот на что налетал ветер, который «напал на наш остров» и вбивал в стену гвозди без молотка.
«Неизбежная несовременность всякой поэзии, от века присущая ей наряду с упрямством мечты и позиции, в стихах моей матери прослеживалась не сразу, – написала Матвеева в эссе «Непобедимый стих». – Она сказывалась, пожалуй, лишь в той почти вызывающей (но без вызова) неожиданности, какую можно ждать только из дали былого, и в мнимой простоте решений, которую мы и принимаем иногда почему-то за «старомодность». Она цитирует любимые стихи, написанные матерью: «У этих стен есть сила старины/ Остановить меня в дороге,/ Чтобы взглянула я на пыльные чертоги,/ Где жизнь окончена, но где остались сны».
***
Другая сила «остановила ее в дороге», и она становилась частью подмосковного пейзажа – далеко небезупречного, но наполненного поэзией и музыкой.
...Там – черемуха валится с ног.
Там, отринув непрочный
канатик,
Прямо в воздух шагнул,
как лунатик,
Дуя в ниточный рупор,
вьюнок...
Пейзажным лириком в привычном, затасканном понимании Новелла Матвеева не являлась – потому что описывала природу не ремесленно, а буквально en plein air, «на открытом воздухе».
Природа, предметы, животные – как родственные душе и дару субстанции, организмы и формы – поддавались ее руке, точному и простому описанию:
Лесная глушь. Мороз. Как
щетка, воздух груб.
Но нежен свет особой зимней
негой.
Дома ушли в себя. Лишь дым
из красных труб
Свободно катится,
пропитываясь небом.
Как память давних дней, что
много лет спала,
Он сам себя в тиши
перебирает
И меркнет в сумерках...
И образы тепла
Рисует на небе... И сам же их
стирает...
Однажды в новогоднюю ночь в гости к Матвеевой и ее мужу поэту Ивану Киуру пожаловала лошадь: «спокойно пришла, заглянула в калитку, кивнула, гордой гривой достойно тряхнула и себя, словно тень, унесла...» (стихотворение Киуру, посвященное жене).
***
Не будь у нее болезни Меньера, неустроенного быта и других ограничений, она, наверное, могла бы стать («песня – шагом, шагом...») более динамичным, путешествующим поэтом. Про другие страны лишь читала или расспрашивала. «Но портить подошвы ходьбой не так по душе мне:/ Я лучше приду к вам босой – так будет дешевле».
Судя по всему, без помех она могла перемещаться лишь в своих снах, штрихи-сюжеты потом пунктирно записывала. Из них складывается ее узнаваемый портрет. Возьмем, например, это: «Полет не от хорошей жизни», «Морское путешествие на картине», «Аполлон и дикари»...
***
В поисковике интернета среди изданий Новеллы Матвеевой неожиданно всплыла книга Дарвина «Воспоминания о развитии моего ума и характера». «Рассказ о самом себе я старался написать так, словно бы меня уже не было в живых, – пишет исследователь, разглядевший в людях не только обезьянье, но и человеческое, – и я оглядывался бы на свою жизнь из другого мира».
Новелла Матвеева задолго до написания автобиографии уже обозревала все земное и самое себя из какого-то другого времени, сжатого до размеров детского мяча и запущенного в небо, из иного измерения (наверное, более совершенного). Она слушала музыку поэзии, «музыку идеала» на станции Чкаловская или на Сходне, где и ловила в световоздушную строку «мир необъятный,/ где все в избытке,/ но вечно чего-то нет...».
комментарии(0)