Поэт, изрекающий истины

Бродский насквозь риторичен. Фото сайта wikipedia.org

Число 80 солидно. Но не звучит приговором. Бродский вполне мог быть среди нас, сидеть, спасаясь от коронавируса, в самоизоляции где-нибудь в Штатах, заниматься доброй старой риторикой и совершать забытые ныне жесты – эмигранты часто увозят с собой культурный воздух эпохи, которая их забросила в эмиграцию.

Бродский насквозь риторичен. Сегодня это не кажется комплиментом. Он – классик, произносящий высокопарные суждения о мире и человеке. Поэт, изрекающий истины, олицетворяющий собой высокий суд. Немного смешно, правда?

И все-таки нобелевский лауреат царил в поэзии по праву. Его уникальная интонация – сразу и экзистенциально взволнованная, и логически ясная – захватывала всех без разбора. Просодические достижения «рыжего» (как однажды назвала его Анна Ахматова) несомненны, «под Бродского» все еще пишется громадное количество текстов.

Многие его строфы запоминаются с ходу – именно благодаря своему ритму, размеру: «Сад громоздит листву и/ не выдает нас зною./ (Я знал, что я существую,/ пока ты была со мною)». К слову, в интернете на многих сайтах эта строка приведена неправильно: «Я не знал, что существую…»

Другие фразы тянут на максимы: «Спи! У истории русской страницы/ хватит для тех, кто в пехотном строю/ смело входили в чужие столицы,/ но возвращались в страхе в свою».

У Бродского немало сновидческих стихов, говорящих о другой реальности:

Бесшумный поезд мчится

сквозь поля,

наклонные сначала к рельсам

справа,

а после – слева – утром, ночью,

днем,

бесцветный дым клубами

трется оземь –

и кажется вдруг тем, кто

скрылся в нем,

что мчит он без конца сквозь

цифру 8.

Эту цифру 8 из поэмы «Исаак и Авраам», единственной «ветхозаветной» поэмы автора, вовсе не обязательно поворачивать на 90 градусов, чтобы получить знак бесконечности. Бесконечность имплицитно присутствует. Внутренний взор видит «бесшумный поезд», бегущий к линии горизонта. Эту линию никогда невозможно поймать – она все время отодвигается. Это и есть видимая бесконечность. Она неуловима, как неуловим для нашего разума мир в целом.

«Сновидческие» тексты нобелевского лауреата чем-то похожи на визионерские опусы Леонида Аронзона. Неслучайно в культурном подполье при разговоре о «первом поэте» значимой была оппозиция Бродский vs Аронзон, о чем свидетельствуют мемуаристы. Однако сам Бродский неоднократно открещивался от родства со «второй культурой», поскольку, как замечает один исследователь, для западного успеха приоритетным было мнение либерального советского истеблишмента, он представал инстанцией, легитимирующей появление нового имени, в то время как причастность к неофициальной литературе лишь разрушала чистоту стратегии.

Можно сказать, что в долгоиграющей перспективе бегство из андеграунда и потеря с ним родной близости для Бродского оказались пагубными. Поэт многого не узнал, а если что-то и увидел, то не вгляделся внимательно в те эксперименты, которые осуществлялись в культурном подполье. Он сам добровольно отключил себя от питающих поэзию подземных токов, его взгляд притянул мертвый (с точки зрения «речи, чего она хочет») литературный олимп, пускай и либеральный, пускай и рядящийся в тогу классики.

Классическая поза Бродского сегодня вызывает улыбку. Он видит себя глашатаем мировой культуры, но часто его слова остаются пустым звуком. Большинство его текстов скучно читать, они, как мушка в янтаре, застыли во времени. Его конструкты не для нас, не про нас. Все. Аура литературной суперзвезды померкла. Но все же среди обломков разбитого корабля на морском дне попадаются ценные вещи. И радость не идет ни в какое сравнение с разочарованием. В таких стихах звучит объективная сила речи, и нас действительно охватывает восторг.