Маршруты чтения

Владимир Захаров. Малое собрание сочинений. Т. 1. Звезда на дне: Стихотворения. Т. 2. Ясным ли днем: Стихотворения. Т. 3. Горящие самолеты: Стихотворения. Т. 4. Поедем, брат! Стихотворения. Т. 5. Молитва траве: Стихотворения. Т. 6. Выжимки бессонниц: Стихотворения. – М.: Водолей: Наука, 2019. – 164 + 172 + 184 + 144 + 172 + 172 с.

Так, Владимир Захаров – известный поэт, публиковавшийся в «Арионе» и «Новом мире», автор нескольких заметных книг. Но есть и Владимир Евгеньевич Захаров, выдающийся физик, академик, лауреат медали Дирака и много еще чего, один из самых цитируемых российских ученых. И это, представьте, одно и то же лицо.

Закавыка в том, что вообще-то в нынешнюю эпоху не так просто быть серьезным ученым в области, далекой от гуманитаристики. Вспоминают Ломоносова, но то были времена универсализма, ныне, увы, невозможного. В новейшее же время поэтическое творчество ученого люда, как правило, предстает формой любительства, подчас очень милого, но не более того. Есть, конечно, исключения, но пример Захарова – один из самых выразительных. Очень интересно представить антропологический переход от академических президиумов к богемным салонам.

Но тут есть спасительное объяснение. Захаров связан с нонконформистским поэтическим движением, в частности, с независимой культурной жизнью оттепельного Академгородка. Захаров отмечает сам: «На последнем курсе даже думал бросить науку и стать профессиональным поэтом, не имея намерения пробиться в официальную разрешенную поэзию, – это потребовало бы невозможной для меня деформации личности». Именно поэтому, думается, совмещение ролей для Захарова оказалось естественным.

Или вот такой момент: когда мы встречаем шеститомник живущего и работающего рядом с нами поэта, это кажется всегда чем-то несколько неконвенциональным. Былые прижизненные собрания Грибачева ли, Евтушенко ли несли понятно какой социокультурный месседж, для независимого поэта все это были вещи за пределами собственно живого пространства, вне зависимости от охранительной или либеральной позиции «дозволенного» автора. В новейшее время, в общем-то, эта реакция сохранилась (хотя и здесь есть значимые исключения).

Захаров не боится ломать инерцию восприятия. К тому же шеститомник – это, конечно, звучит громко, но при желании его состав можно было бы напечатать и под одной обложкой. Однако автору явственно важен не статус многотомного издания, а возможность построить внутреннюю игру внутри собственного корпуса текстов, распределить их так, чтобы каждый том мог восприниматься как отдельная поэтическая книга, со своим настроением, пафосом, метасюжетом. Не случайно автор дает томам отдельные названия, именно как самостоятельным поэтическим сборникам. В этом динамическом соотношении отдельных книг и поэтического пути Захарова как целого явления заключается явственная концептуальная удача этого издания. Захаров дает возможность свободного выбора читательского маршрута, и сквозное чтение здесь – отнюдь не привилегированный способ чтения.

Такая композиционная вариативность не просто кунштюк. Она во многом отражает особенности собственно захаровского поэтического письма. Перед нами и этапы развития поэта, но и одновременно существующее многоголосие. Тематизация здесь условна, но ее не следует вовсе упускать из виду. Как не стоит забывать о стиховом разнообразии захаровской поэзии – силлабо-тоника, тоника и свободный стих здесь присутствуют на равных правах.

Захарову подвластны самые различные интонационные регистры. Он часто работает с меланхолически-светлым ностальгическим мироощущением: «…Я вижу вдруг, как города в зиме/ С дымящимися аэропортами/ В сугробах мерзлых, в сизой полутьме,/ Тончайший уголь сеют между нами.// Повсюду он кончает свой полет,/ На черный снег привычно оседая,/ Молчат мосты, безмолвен самолет,/ От холода застыла дверь трамвая». Близко ему слегка ироническое приятие мира: «Перебирая лапками поспешно,/ Поплыли утки в утренней воде./ И Друг Вселенной улыбнулся нежно,/ Он, как всегда, был рядом и везде.// У девушки – цветистое крыло,/ У юноши – зеленая головка,/ А ты случайно здесь и встал неловко,/ И думаешь: уже и рассвело!..» Но и отвращение к миру, понимание тщетности сущего, ужаса бытия: «...Я устал с ними нянчиться,/ У меня стал портиться нрав,/ Земля устала вращаться,/ И, видимо, Ницше прав:// Падающего – толкни,/ Уходящему скажи – уходи./ Земля устала крутиться/ Внутри моей старой груди».

При всем разнообразии регистров, доступных Захарову, есть тот, которой, возможно, наиболее характерен для самой сути его лирического «я», в подобных случаях обыкновенно скрытого в затекстовом пространстве. Речь идет о фантасмагориях, странных авторских мифах, разворачивающихся в нескольких мирах одновременно. Тут есть место и смерти Демиурга, и деяниям Гаммельнского Крысолова, и Сталину, предстающему гаитянским Бароном Субботой. Или вот, аутентичные палеоазиатские вороны-трикстеры, Кых и Рапах, проницающие сквозь оболочки миров и творящие новую реальность: «…Прилетели Кых и Рапах в мерзлую тундру,/ клюнул Кых мерзлую тундру –/ излилась нефть и газовый конденсат./ Мы, ракетные инженеры,/ уникальные в мире специалисты,/ должны чаще собираться вместе,/ говорить о наших делах...»

Есть ощущение, что некая инерция эпохи, действенная и в отношении неподцензурного автора, диктует часто определенные нормы, зависящие от той или иной референтной группы. Возможно, именно такие – максимально внутренне свободные – тексты Захарова могли на определенном этапе казаться не вполне укладывающимися в границы привычных представлений о поэзии. Что же, поэт Владимир Захаров взломал и эту инерцию, как еще в юности взламывал инерцию советскую. Доказательство тому – собрание стихотворений.