Кому-то надо страну мести

Вознесенский сумел найти свой путь. Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Судя по всему, «предпечатные мытарства» Андрея Вознесенского имели системный и упорный характер. В редакциях начинающих поэтов встречали профессиональные литературные сотрудники, выпускники Литинститута и филфаков, молодые люди часто с собственными поэтическими амбициями. Практически все «шестидесятники» учились в Литинституте, сверстники Вознесенского уже имели сборники и состояли в Союзе писателей, это был сложившийся круг, для них Вознесенский не был «своим».

Кукарекать стремятся

скворки,

архитекторы –

в стихотворцы!

И все-таки в 1958 году ему удалось опубликовать по два‑три стихотворения в «Литературной газете», в «Юности», «Знамени» и «Новом мире». Пусть это были такие стихотворения, как «Ленин» и «Куйбышевская ГЭС», но в них нельзя было не заметить изобретательность, начитанность, порой озорство, непохожесть, обаяние таланта.

То, что произошло дальше, можно называть чудом, но все же это не было случайным стечением обстоятельств. Семья друзей, сослуживцев Андрея Николаевича Вознесенского, отца поэта, была знакома с Владимиром Солоухиным, бывшим тогда членом редколлегии «Литературной газеты», курирующим отдел поэзии. Познакомились поэты в гостях, где Вознесенский прочел поэму «Мастера». Дослушав до конца, Владимир Алексеевич твердо пообещал поэму напечатать. 10 января 1959 года поэма была напечатана, и в этот день Андрей Вознесенский проснулся знаменитым.

Фантастика! Не парочка стихотворений, стоящая в ряду текстов других молодых авторов, а целый разворот. Теперь можно было говорить и о сборнике. В 1960 году выходят сразу две поэтические книги: «Мозаика» – 5-тысячным тиражом, и «Парабола» – 8-тысячным. Они были моментально раскуплены.

Отныне и навсегда устанавливается традиция: какими бы тиражами ни издавались сборники Вознесенского, они моментально исчезали с полок магазинов. Это был «дефицит».

В 1961 году Вознесенский едет в США вместе с Евгением Евтушенко в творческую командировку, что означало большое доверие. В следующем году 60-тысячным тиражом выходит сборник «40 лирических отступлений из поэмы «Треугольная груша». Это уже слава. По упоминаниям в прессе Вознесенский почти догоняет Евтушенко, начавшего печататься на 10 лет раньше, выпустившего к тому времени пять сборников и заслуженно именовавшегося лидером новой поэтической волны. С тех пор и надолго этих поэтов будут упоминать чаще всего в паре, потом в четверке – с Рождественским и Ахмадулиной.

И все у него вроде бы идет прекрасно, пишутся стихи, публика ими восторгается, критика отмечает большей частью положительно. Эта идиллия, впрочем, продолжается недолго. 7 марта 1963 года Вознесенский, приглашенный на встречу руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией, идет в Кремль, не догадываясь, как встреча в Голубом зале повлияет на его судьбу. Вот самое начало «диалога» вождя с поэтом.

«Вознесенский: – Как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский, я – не член Коммунистической партии. Но и как...

Хрущев (перебивает): – Это не доблесть!..

Вознесенский: – Но и как мой учитель Владимир Маяковский, Никита Сергеевич...

Хрущев (перебивает): – Это не доблесть. Почему вы афишируете, что вы не член партии? А я горжусь тем, что я – член партии, и умру членом партии!

Хрущев (орет, передразнивая): – «Я не член партии». Вызов дает! Сотрем! Сотрем! Он не член! Бороться так бороться! Мы можем бороться! У нас есть порох! Вы представляете наш народ или вы позорите наш народ? Нет, вы член партии, только не той партии... Товарищи, идет борьба, борьба историческая, здесь либерализму нет места, господин Вознесенский!..» (здесь и далее цитируется книга воспоминаний Вознесенского « На виртуальном ветру»).

Хрущев сразу «обнажил суть вещей», схватился за первую же фразу. Он был разъярен, он буквально давился от гнева. Однако чем на самом деле был вызван этот крик? Истинная причина кроется глубже заявлений Вознесенского о непринадлежности к партии. Несколько раньше на этом же собрании прозвучало выступление польской и советской писательницы Ванды Василевской, трижды лауреата Сталинской премии, любимицы Сталина. По воспоминаниям Михаила Ромма, это был «донос в очень благородной форме о том, что Вознесенский давал интервью в Польше... и в этом интервью был задан вопрос, как он относится к старшему поколению и т.д., как с поколениями в литературе. И он‑де ответил, что не делит литературу по горизонтали, на поколения, а делит ее по вертикали, для него Пушкин, Лермонтов и Маяковский – современники и относятся к молодому поколению. Но к Пушкину, Лермонтову и Маяковскому, к этим именам он присовокупил имена Пастернака и Ахмадулиной. И из‑за этого разгорелся грандиозный скандал».

Уже одно упоминание фамилии Пастернака вывело Хрущева из себя. События четырехлетней давности были костью в горле всесильного первого секретаря. Он заводился и заводил зал, уже требующий крови. «В тюрьму мы вас сажать не будем. Завтра получите паспорт! И катитесь к чертовой бабушке! К своим… Вам нравится Запад – п о ж а л у й с т а!»

Экзекуция продолжалась 20 минут. Устав, Хрущев процедил: «Работайте!»

«Я год скитался по стране. Где только не скрывался. До меня доносились гулы собраний, на которых меня прорабатывали, требования покаяться, разносные статьи. Один из поэтов, клеймивший с трибуны собрания в Союзе писателей, требовал для меня и моего подельника... высшей меры, как для изменников Родины.

По стране искали и клеймили «своих Вознесенских». Худо пришлось тогда И. Драчу и О. Сулейменову.

Сознание отупело. Пришла депрессия. Впрочем, я был молод тогда – оклемался. Остались стихи. Тогда написались «Сквозь строй», «М. Монро». Боясь прослушки, я не звонил домой, наивно полагая, что власти не знают, где я. Приставкин вспоминает, как я загнанно сторонился всех, опасался читать стихи. По Москве пошел слух, что я покончил с собой. Матери моей, полгода не знавшей, где я и что со мной, позвонил Генри Шапиро, журналист «ЮП»: «Правда, что ваш сын покончил с собой?» Мама с трубкой в руках сползла на пол без чувств».

Здесь важно заметить для сегодняшнего читателя, что весь этот скандал прошел мимо широкой читательской аудитории. Знали о нем лишь присутствовавшие в Голубом зале и литераторы‑москвичи, никакие подробности в печати не упоминались. Все остальные узнали об этом лишь в конце 1980‑х годов.

Через полтора года, в октябре 1964‑го, Хрущева сняли со всех постов. На волне критики «субъективизма и волюнтаризма» прекратилась и опала Вознесенского, его снова стали печатать. Но проницательный поэт ни капли злорадства не испытывает. Он помнит не столько Хрущева, сколько возбужденный Голубой зал. Он, как очень немногие тогда, понимает, что кончилась оттепель, погибли надежды на возвращение России в лоно христианской цивилизации в этом историческом цикле.

Перед поэтом встает ряд сложнейших задач, для себя самого он пытается ответить на главный вопрос: возможно ли свободно писать и говорить в стране, где свобода отсутствует? Для поэтов тех времен существовало несколько путей: издавать сборники, помещая в них ура‑патриотическую лирику и аккуратно, почти между строк, вкрапляя что‑то свое. Или уезжать, что сделали многие. Для Вознесенского и то, и другое было неприемлемо. И он сумел найти свой путь. Практически все, что было написано им в 1970‑е, публиковалось – практически все, что он хотел сказать читателю, до этого читателя доходило. И не только до своего, искушенного читателя. Вознесенский все делал для того, чтобы круг читателей расширялся.

Есть высшая цель

стихотворца –

ледок на крылечке оббить,

чтоб шли обогреться

с морозца

и исповеди испить.

Испытанный веками прием обхода цензуры – эзопов язык, тайнопись, иносказание, намеренно маскирующее мысль автора. Строго говоря, Вознесенский этим приемом широко пользуется. Пусть болельщик и редактор сочтут, что стихотворение «Футбольное» – про футбол и только про футбол, где в яркой художественной форме создается образ молодого талантливого спортсмена. Пусть болельщик повторит на память несколько смачных строк, а редактор пустит стихотворение в номер. Потом оба поймут, что это иносказание, что на самом деле поэт говорит о себе и своих литературных противниках. Болельщик превратится в читателя поэзии, а редактор, с самого начала все понявший, потирает ладони: начальство не ругается, ну и ладно. Спиралеобразное движение мысли от иносказания к метафоре началось.

Крамола не в политическом намеке, не в обличении личности или правительства. Цензура бессильна перед самой поэтикой. Можно, конечно, заставить поэта заменить в строке слово, при этом пропадет прямой выпад, но исчезнет ли крамола? Обратимся к примеру.

Опять надстройка

рождает базис.

Лифтер бормочет

во сне Гельвеция,

Интеллигенция

обуржуазилась,

родилась люмпен‑

интеллигенция.

Есть в русском «люмпен»

от слова «любят».

Как выбивались в инженера,

из инженеров выходит в люди

их бородатая детвора.

....................................

Из инженеров выходя

в дворники.

Кому‑то надо страну

мести.

В первых изданиях этого стихотворения вместо «страну мести» было «землю мести». Подлинный текст восстановлен Вознесенским только в новые времена. Удар цензора был, как видим, точен: вместо глубинного исследования путей интеллигенции стихотворение вроде бы сводилось к бытовой зарисовке. Но почему‑то ничего не получилось. Весь строй стихотворения, начиная с запева «Опять надстройка рождает базис», побуждает к философскому осмыслению бытового факта. В наметившейся тенденции ухода интеллигенции из престижных профессий Вознесенский увидел стремление к независимости от государства, бунт, зачатки будущей оппозиции. Все мы всё поняли, тем более что в своих публичных выступлениях Вознесенский произносил именно «страну мести».

Теперь только очень недалекие люди и заклятые враги обвиняют Вознесенского в том, что он печатался, что появлялся на страницах ведущих советских литературных журналов и газет, – мол, пользовался протекцией уважаемых людей или, что хуже, знал подход к начальству. Но это не так: Вознесенский удивительным образом оставался свободен – в несвободной стране. И нес эту свободу своему читателю. Наверное, среди цензоров и редакторов – людей подневольных – встречались и те, кто чувствовал силу этого поэтического слова и был рад «не заметить» крамолу в хорошем стихотворении.

Пускай летят в собор

напрасные каменья.

Из праздных тех камней

сработаем забор.

Живу я как пою – пою я

как умею.

Свобода – мой собор.