Что слышит «Голодное ухо»?

Быть гибким, словно снег… Фото Евгения Лесина

С некоего волюнтаристского часа, когда страна перестала быть «самой читающей», а литература запуталась в сетях интернета, обращение со словом стало более вольным, а она сама стала острее на язык. Благодаря такой демократичности в употреблении появились не столько неологизмы, сколько слова, употребленные не в соответствии со своей природной семантикой. Слишком свободное, иногда нарочито свободное обращение с русским языком уравняло литературное озорство с письмом не всегда грамотным. А ирония из разряда тонкой насмешки перешла в «прикольность», собирающую урожай лайков в Facebook. Такие характеристики современной литературы не преобладающие, но, как говорится, «имеют место быть». А стремиться ли к академичности или варьировать традиционное словоупотребление, решает для себя сам автор. Нельзя у него отнять право на самовыражение в желаемой ему форме. Однако и читатель имеет право на свое оценочное мнение. А слух… действительно соскучился, изголодался по хорошему слогу. На фоне таких рассуждений название стихотворного сборника Андрея Коровина «Голодное ухо. Дневник рисовальщика» выглядит интригующим: что же оно хочет уловить? Почему ухо одно? Говорить можно вполголоса. Но слушать… И почему царство звуков хочет передать в стихах рисовальщик? Впрочем: «Любите живопись, поэты»…

Андрей Коровин. Голодное ухо. Дневник рисовальщика. – М.: ArsisBooks, 2019. – 248 c.

лесовоз Урал возит северный

русский лес

здесь текла река из открытых

тугих небес

здесь резвились жены легких

нагих лугов

вот и вышли к ним наши

котки из берегов

Котки – название лодок в Костроме, пунктуация авторская. Некие огрехи с точки зрения норм русского языка можно отнести к образности: «из берегов» выходит река, но здесь также говорится о лодке. А выходит лодка‑река к женам или к лугам, зависит уже от взыскательного вкуса читателя.

Возможно, здесь присутствует тот самый эльфийский язык, на который позже ссылается автор («…и жизнь всего лишь перевод с эльфийского»). Это вымышленный язык, лингвистическое изобретение Толкина. При пересадке его в наш огород он обрусел. Но так и не потерял той ментальной особенности, при которой русская поэзия во многом смысловая. И предполагает логическую связь между словами и выражаемыми через них понятиями. При всей метафоричности, переносящей в плоскость чувственного восприятия, важно, что стоит за словами, какими бы они ни были.

Чтобы войти в систему видения автора, пришлось прибегнуть к дотошному студийному построчному разбору некоторых стихов. Возникла чреда отдельных образов сочных, красочных, делающих честь таланту. Но часто именно – отдельных. Множество метафор остаются оригинальными сами по себе. Но не «работают» на цельность стихотворения.

Сравнения скорее произвольны, даже, приближаясь к манере выражаться автором, «отфонарны». Мягкость груши (если ближе к тексту, то «попки груши») сопоставляется с абрикосовым вареньем. Или появляется такое словосочетание, как «подбрюшье подбородка». Многие посылы вовсе взаимоисключающие, и понимай их как хочешь.

Можно заметить и способ построения образов. Именно построения по принципу наоборот. Так появляются «листья губ», «березы волос», «клены бровей». Автор так часто, словно намеренно сводит несопоставимые компоненты воедино, буквально вынуждая принять этот прием как систему.

Если плоды, падающие, «как в постель сочные зады», могут оживить развитие стиха эскизным эротическим намеком, то и яблоки, которые, падая, летят, чтобы «раствориться джемом в бутербродах», делают честь словесной комбинаторике. Если же оглянуться лет на 190 назад, то этому стихотворному приему давалось иное определение. Так, Пушкин называл подобные сочинения игрой ума.

Даже интересные строки, где есть игра слов, расширяющая гамму смысловых оттенков фразы, как, например, плоды висят и «набираются сил до упада», опять же интересны сами по себе. А не как органичная часть чего‑то целого. Создается впечатление, что автор сам нивелирует свой талант.

Например, насыщенность первой строфы одного из восьмистиший «Голодного уха» просто заставляет ждать продолжения:

быть гибким словно снег

доверчивым как вата

расчерченным как сталь

следами поездов

писать псалом зимы

как Бахову кантату

кириллицей пурги хрустящей

шкурой льдов

Но потом от строки к строке накал слабеет до аморфной концовки:

то там то здесь смычок

репейника осота

качает головой как будто

ноты ест

а вдалеке на лес домов глазеют

соты

и там у них внутри наверно

кто‑то есть

Андрею Коровину хватает дыхания, образности, эпатажа, эрудиции… Наличие творческого потенциала, бесспорно, говорит об уровне поэзии. Но есть и другая мера: написано ли стихотворение на пределе авторских возможностей или по принципу энергетического угасания? И стихотворение становится таким, как лампочка, которая вспыхнет, а потом свет ее тускнеет от падения напряжения.

Еще одной общей тенденцией сборника является желание ниспровергать авторитеты. Так, в посвящении Льву Толстому к его юбилею поэт призывает у памятника писателю сделать так, «чтобы голуби больше не гадили на великого русского». Забота о культуре смыкается с куражом. Перерастает ли это ерничанье в заботу о культуре? Является ли мастерство искусством, если на первом месте – «шумиха и успех», а потом нравственность как содержание искусства? Спорные вопросы применительно к этим стихам. Но похоже, что Коровин и хочет быть спорным. И добивается этого. Благо при этом, что он не зол.