Рифмарафон трех веков

Антология русской поэзии. Поэмы: В 2 т. / Отв. сост. М.И. Синельников. – М.: Гнозис, Ладомир, 2019. –800 + 816 с.

Нельзя поручиться, что скрупулезная ревизия in genere признает отечественную поэзию, которую дряхлость до сих пор миновала, лидирующей по эпической словописи. Но можно почти без опаски думать: на исторической дистанции, объемлемой данным поэмохранилищем, мы показали производительность, не уступившую армадам испано- и англоязычия. Многократно утяжелившийся вес «русского времени» потребовал максимального словесного противовеса. Что и было самоотверженно исполнено. Кем, как – область не вполне академического расследования на страницах нового синопсиса.

Все упирается в дешифровку пятибуквия, мерцающего с добротных переплетов. Поэма – что это? Для англичанина – стихотворение вообще, тогда как длинная поэма – нечто, сродное нашему преобладающему представлению. Стандарт сонета узаконился и устоялся. За поэмой же не значится категоричных признаков, поэтому зачастую она проходит в разряде таковой по ощущению ее фабрикатора либо же ее оценщика. Внутри широкого имени уживаются и роман, и новелла стихами, и просто расстилаемый подолгу – долгопоюще или долгопылающе – стихотворный свиток. На этих водоразделах счетчик строк – отнюдь не всеполномочный индикатор. Речь – о клейме склонности и способности к созданию инструмента многомерного мироотражения. Лихорадочный азарт – добросить тяжкий камень туда, куда не сумели другие. Так в юности упорно ваял (в антологии непоминаемую) «Магдалину» (несколько тысяч строк) Анненский. Можно быть эпиком в среднем весе, при среднем дыхании. А можно приобщиться к такой стезе косвенно – прикосновеньем к звуку, уловленному извне. Бунин хоть не числился в поэмистах, зато дерзнул испытать вместе с Лонгфелло его величественное индейское сновидение.

Крайне интересно разбираться в кровотоках этого разветвленного организма. «Украсть» поэму – фокус куда более мудреный, чем позаимствовать размер или рифму. Вопрос кроется в усидчивой подделке россыпи черт и кондиций. Удается это редко, требует чугунных мускулов. Таким путем, перенимая не прием, а совокупную систему, двинулся в молодости Бродский, когда настраивал себя на диапазон диалогических белых поэм: тут ему многое нашептала западная практика, не в последний черед – Фрост со «Смертью батрака» (по‑русски напечатана в 30-х).

Убоявшись теорийных бездн, прислушаемся к Багрицкому, не только «пайщику» этого сверхсобрания, но и «соседу» по московскому Кунцеву того, кто принял на себя главный груз богатырской работы, – Михаила Синельникова. Эдуард Георгиевич в сердцах резюмировал: «Какая архитектура у наших поэм? Пишут, как выходит. А нам нужны поэтические здания с башнями, колоннами, мансардами. Поэзия не должна быть планиметрией. Вот, например, «Онегин»: там и четырнадцатиэтажная сонетообразная строфа, мансарды эпиграфов, и балкончики из песен девушек, и лестницы из номеров якобы выпущенных глав…» Самое прилежное упорство в проращении золотого зодческого зерна кристаллизовалось, пожалуй, лишь в Ахматовой. Поэма – это прочно и накрепко.

Приятные знакомства перетекают в занятные незнакомства… Возвышен и лукав «Кузнечик‑музыкант» Полонского («Проносился голос, но в душе артиста/ раздавалось что‑то вроде злого свиста./ Оскорбленный светом, огорченный балом,/ не на шутку мрачным стал он либералом»). За Тургенева представительствует рассудительный «Помещик», а не озорной «Поп». Пионер советского джаза, поэт водоплавающий Сергей Колбасьев держит фатальный курс в «Открытое море». Венцеслав Уральцев погибельно срывается с «Ленингор»…

Том первый – положа себе истоком мифогенезную «Тилемахиду» – формально более слажен и ровен. Во втором монолитность подразмыта необязательным вводом ряда квазипоэм наподобие менее чем 100-строчного этюда «Слепой» Тарковского.

Притомляют не длинноты, а разве что удавные петли ямба‑четырехстопника. Выручают читателя отточенная корректность бонтона и веское благородноречие обширных характеристик всех участников.

Подача памятников во фрагментах, а порой – осколках неизбежна, что объективно порождает дезориентирующий эффект: от океанов вещают аквариумы. Так же – щедрыми ухватами – рекрутировал «тучные формы» в свою оставшуюся навечно недовозведенной циклопическую антологию Евтушенко, чьи восторги и благословения до известной степени «авторизовали» отбор, производимый в рассматриваемых томах, но чей надел там оказался прямо‑таки не по чину скупым.

109 имен. Одно к одному: и школьнозубрежечное, и периодически развенчиваемое, и на диво недрожливое перед конъюнктурой.

Вывод парадоксален: лучшая лирика русского разлива – отечество отчаяния, а вот настрой поэмократии по преимуществу жизнеприятельствен (и то верно: осаннам впору перемарафонивать анафемы).

Огорчительно миниатюрна фракция поэтесс: их пятеро… Ау, Ростопчина, Инбер, Берггольц! Присовокупим и Любовь Столицу с «Еленой Деевой», любопытной попыткой дамской реинкарнации Онегина спустя столетье.

Чересчур наспех прослежено бытование поэмы‑драмы, театропоэмы. Одиночество есенинского «Пугачева» могло бы быть неаскетично разбавлено. Две такие вещи – «Альтиметр» и «Торжество авиации» – оставил Михаил Зенкевич; «Альтиметр» опубликован полностью в нулевых годах (жанровый код: трагорельеф в прозостихе); вне поля зрения пребывает пока и его поэма‑баллада «К Сталинграду от Танненберга». Дань стиходраматургии воздал Александр Кочетков; по отзыву младших коллег, своим высшим фондом он полагал громоздкого «Коперника», а не заигранную потомками до дыр гениально музыкальную «Балладу о прокуренном вагоне».

Примечателен протосоциальный симбиоз – полемика поэмой: в 1918‑м «Облаку в штанах» Маяковского Шершеневич противоположил псевдоконтрреволюционный «Крематорий» (эта интрига сполна освещена специалистами). Из необъятных «Русских богов» Даниила Андреева просится на классическую витрину по крайнему случаю «Симфония городского дня».

Предсказуемо оттолкнувшись от глыбы Тредиаковского, двухтомник остро неожиданно итожится – подмывает сказануть: обрывается – Лимоновым. Но заминка в том, что кипуче‑скрипучее вращенье столь же чертова, сколь благодатного колеса продолжилось, понятно, и дальше.

Единственными выходцами из еще не успевших окаменеть десятилетий назначены тексты долгожителя Межирова. Что имеем помимо? Эксперимент гулаговца Владимира Гершуни – каркас поэмы, склеенной сплошь из палиндромов. Горькая «Московская поэма» Коржавина. Нехудшие ретропоэмы в духе «Снегопада» Самойлова, оставленные Александром Ревичем. «Кадиш» и иные поэмы Галича, петые под гитару. «Труба» Германа Плисецкого – если не веха, то вешка послесталинского порубежья. Подкупающая как раз‑таки нервеньем понравиться «Осень в Благовещенске» Леонида Завальнюка. Плутовская «Серебряная изнанка» Александра Щуплова, которую громогласно похвалил тот же Евтушенко. А сам Евгений Александрович, если помните, извергнул на свет «Тринадцать», на нечетный лад ломая арифметику Блока. В сухом остатке у Роберта Рождественского – если не самоцветные залежи, то уж хоть бы «Поэма о разных точках зрения» (про вопросительную траву, стрекозиное молоко…). Плюс – поветрие всех эпох – неприструнимая анонимика (не всегда бездарная) с растравой болячек и шрамов смурного российского житья.

Составитель‑машинист щепетильно остановил 100-вагонный эшелон на подходах к собственному литературному поколению, хотя сегодня оно ни в коем разе не замыкающее, а теснится недалече от патриаршества. Мотивировка прозрачна: какой бы ни было вектор пройдет трещинами по живым отношениям, кого‑то напоказ выдвигая, от кого‑то отворачиваясь…

Жирная же точка, как мне кажется, будет поставлена лишь тогда, когда русский стих сбросит латы метрики, а поэма утратит очертания и превратится действительно в скопление слов, в облако, распластанное по бумаге или ее зыбким заменителям, в поэму без поэмы. Это и станет истым финалом всей необъявленной пьесы.

Таковы некоторые налетевшие налегке импрессии, где чуется размазанность, но, может быть, туго с размахом, коего взыскует непреходящий и прекрасный предмет.