Я остаюсь в печали безысходной...

Данте и Вергилий среди стен и гробниц города Дита. Данте беседует с Фаринатой дельи Уберти и Гвидо Кавальканти, которые находятся в саркофагах. Приамо делла Кверча Иллюстрация к «Божественной комедии» Данте Алигьери. Между 1444 и 1450 годами. Британская библиотека (Лондон)

Титанические фигуры Данте и Петрарки заслоняют от нас их предшественников; меж тем поэтов дученто и треченто, начинателей Проторенессанса, связывающих средневековую лирику на народных языках с итальянским Возрождением, стоит воспринимать отнюдь не только в качестве историко-литературных раритетов.

В переводах Шломо Крола перед нами предстает полный корпус сохранившихся стихотворений Гвидо Кавальканти (1259–1300). Кавальканти, как и Данте, сделавший его персонажем «Божественной комедии», были учениками первого, в сущности, собственно итальянского поэта Гвидо Гвиницелли, зачинателя болонской поэтической школы dolce stil nuovo, «сладостного нового стиля». Предшествовавшие болонцам сицилианцы были продолжателями провансальских трубадурских традиций; с болонцев же можно говорить о том моменте перехода от средневекового лирического субъекта к проторенессансному, который в своем ускользании и промежуточном положении становится вполне самостоятельным эстетическим фактом, пусть и придавленным с двух сторон медиевальным и ренессансным концептуальными колоссами, распадающимися при ближайшем рассмотрении на отдельные силовые линии.

Но и при взгляде с некоторого отдаления линия, ведущая от Гвиницелли к Кавальканти и лирике Данте, кажется обособленной в своей принципиальной недовершенности. Ретродвижения, влекущие к средневековым канонам восприятия, либо же радикальные прорывы к самодостаточному Ego дальнейшей возрожденческой истории культуры (знавшей, впрочем, на пути множество занятнейших извивов), каждые своим самостоятельным образом ведут к отпечатыванию того или иного творческого жеста в матрице «большой эпохи», а следовательно, и к стиранию индивидуальных черт. Это хорошо демонстрирует, кстати, антология итальянской поэзии XIII–XIV веков, приложенная переводчиком к корпусу Кавальканти: здесь приверженцы «сладостного нового стиля» соседствуют с более традиционными по отношению к трубадурской манере авторами (Джакомо де Лентини, Гвиттоне д`Ареццо) и, более того, некоторые из представленных сочетают в себе «архаические» и «переходные» черты. С другой стороны, отличия очевидны при взгляде на Гвиницелли, Кавальканти, Данте, Чино да Пистойя, Дино Фрескобальди и других – не столько даже на Петрарку, вполне еще наследника «стильновистов».

Сочетание противоречивых или просто разновекторных свойств само по себе может быть свойством – по крайней мере пока мы не занялись квантованием культурного процесса, извлечением первоэлементов творческой идентичности. Постулированная флорентийским изгнанником в трактате «О народном красноречии» vulgaris illustris, «блистательная народная речь», воспринятая как строительный материал возвышенной поэзии, производит лишь небольшой семантический сдвиг в сторону сближения канонического языка и реальной речевой практики (не это ли делают многие новаторы в разные эпохи – вплоть до лианозовцев или, если еще приблизиться к нам, «новых эпиков» в современной отечественной поэзии?).

Стихотворения Гвидо Кавальканти и других итальянских поэтов XIII–XIV вв. / Пер. Шломо Крола.  – Киев: Laurus, 2018. – 336 с.

Сама эпоха, в сущности, могла быть определима лишь антиномически: «Так неистова и пестра была эта жизнь, где к запаху роз примешивался запах крови. Словно исполин с детской головкой, народ бросался от удушающих адских страхов – к младенческим радостям, от дикой жестокости – к слезливому умилению. Жизнь его полна крайностей...» (Йохан Хёйзинга). Быть может, это узнаваемое соединение черт, противоречивых лишь при одномерном их восприятии, но не при учете задействованного здесь принципа дополнительности, – делают поэзию Кавальканти и иных «стильновистов» столь ценной для современного поэтического сознания. Известно влияние «стильновистов» на предмодернистов или постромантиков (как угодно) прерафаэлитов, особенно на Данте Габриэля Россетти, для которого поэтика зачинателей новой итальянской лирики была, в сущности, структурообразующей на уровне художественного самосознания (невозможно удержаться и не сравнить «промежуточность» «стильновистов» и прерафаэлитов). Одним из ориентиров в противостоянии как инерции мертвого прошлого, так и безличию нового, не подозревающего о существовании возвышенных уровней бытия, поэзия Кавальканти и иных «стильновистов» была для таких центральных и одновременно эскапистских модернистских фигур, как Элиот и особенно Эзра Паунд. В отечественном модернизме какие-то аналоги надо поискать у Блока или Вячеслава Иванова, но, кажется, это были отчасти натяжки, особенно в случае Блока, так что прочтение «стильновистов» наследовано младшими символистами нам.

При этом надо признать: «Божественная комедия» заслонила «малые сочинения» самого Данте и сонеты, канцоны, баллаты иных «стильновистов». Но и сложность и глубина текстов того же Кавальканти (например, канцоны «По просьбе донны рассказать хочу я...», сложнейшего по строению, с точки зрения переводчика, стихотворения в итальянской поэзии) требуют, конечно, определенного умственного усилия у современного читателя – по крайней мере напоминающего ему о совершеннейшей реальности для поэта тех схоластических формул, которыми он наделяет прекрасную даму, а не просто о некой игре в логико-философскую эрудицию. Такого рода «подлинность переживания» остраненных формул («Идите, речи скорби без предела, / Теперь любой тропою, вам угодной, / Но только воздыхая и несмело, / Реките имя донны благородной. / Я остаюсь в печали безысходной, / А с радостью – в раздоре, / И всякий смерть в моем увидит взоре») выступает явственно необходимой для заполнения многих смысловых лакун в современной поэтической практике (хотя и здесь возникают аналогии – с поэтикой Михаила Еремина, например). В неравновесных свойствах «сладостного нового стиля» содержатся возможности предчувствовать некий гипотетический поэтический разворот, который может осуществиться, впрочем, лишь если современный поэт захочет обнаружить некую точку сборки разбегающихся осколков субъектности. Это сценарий, требующий усилий, антиэнтропийный, потому не слишком вероятный, но если все-таки ему дано осуществиться, то не без перечтения поэтов «сладостного нового стиля» и особенно Гвидо Кавальканти.