Чтобы ангел позавидовал

Андрей Полонский. Где пчелы. – СПб.: Союз писателей СПб., Петрополис, 2018. – 200 с.

Один из давних поэтических циклов Андрея Полонского, опубликованный еще в начале 90-х годов в журнале «Твердый знакъ», назывался «Письмо вниз, в город». И, как мне казалось тогда, это было почти идеальное название, характеризовавшее его особенную, ни на что не похожую манеру письма. Письма-послания, отправленные сверху вниз. Корреспонденция и читателю, и самому себе. Не с высокомерной какой-то вершины, а с точки общего обзора – к частному, живому. От философских обобщений и споров – к коловращению сансары, к смерти и тому, что ей противостоит. От универсального – к человеческому. Именно это движение является своего рода его визитной карточкой, костяком, на котором нарастает мясо стиха.

И это, разумеется, не сконструированная модель, не лекало, по которому делается текст, а естественное продолжение личности автора, для которого жизнь в мире идей и философских концепций является такой же повседневной потребностью организма, как еда, питье, сон, но для которого человек, его телесность, его беззащитность и обреченность – не досадный факт из бренного мира, а центр любой философской ситуации. Поэтому «горняя» часть жизни – не бесплотное знание, не игра со смыслами, а насущная необходимость для человека, живущего на земле. Здесь – вопросы смыслопологания, экзистенциальные вопросы. Их круг очерчен тысячелетия назад, но их надо повторять, повторять в сотый и тысячный раз, чтобы оставаться живыми. Без ответов на эти вопросы думающему человеку не может быть покоя. А с готовыми, общеупотребительными ответами – тем более. Даже религиозный опыт, сколь бы универсален он ни был, провоцирует к поиску иного понимания, к постижению не в долгом последовательном движении по «правильному» пути, а в откровении, мгновенном отчаянном прыжке к истине.

Зазор между поэтикой и личностью автора здесь крайне мал. Те, кто знает Полонского хотя бы по его текстам, уже знают его и как человека. Он, как взрывная волна, идет по пути наибольшего сопротивления. Это касается и житейских коллизий, и интеллектуального поиска. И это же относится к его поэтике, где постоянно ломаются рамки привычного представления о стихе: в рифмованных стихах дольник достигает своих предельных разбегов, когда многостопная, полная плавной раскачки строка соседствует с короткой, как удар, замыкающей. Именно особый ритм, который формируется и размером, и семантическими полями слов, делает эти стихи узнаваемыми с первой же строфы. Ритм и смысл. Это не значит, что в стихах Полонского нет звука, но в них нет того сладковатого опьянения словом, которое характерно для многих даже очень ярких поэтов, варящих из слов магический отвар. У Полонского звук рождается на стыке, в ритмическом рисунке, проступает в очищенных от всего лишнего корнях слов.

Уже не раз говорилось, что стихи Полонского с легкостью ложатся в циклы и обретают новое дополнительное измерение в соседстве друг с другом. Но это не «лирический дневник» в общепринятом понимании- скорее это философский роман в стихах, где героем является не автор, а те самые «вечные» вопросы отношений между человеком и мирозданием. Составленные в циклы стихи как бы формируют внутренний сюжет некоего более обширного произведения, фабулой которого является человеческая жизнь. Поэтому при всем разнообразии форм стиха, от коротких раешников до чистого верлибра, циклы формируют свои, почти «романные» пространства, внезапным образом соединяя самые мощные инструменты этих двух предельно различных литературных жанров. Вот почему книги Полонского лучше читать «насквозь».

Автор жадно любит жизнь, но не как обычный гедонист, а как художник. Франс Снейдерс. Рыбная лавка. 1620. Эрмитаж

Эта перемена, без сомнения, отрефлексирована автором. Циклы, на которые разбит сборник, формируют его главное «внутреннее» сюжетное пространство и названы, как и сама книга, нарочито повествовательно, словно речь идет о давно обозначенных темах в диалоге: «Документальное кино», «Лучшие времена так и не наступили», «Большие маленькие люди», «Отвратительный тип», «Безо всякого сожаления». Но первый из них, несомненно, отсылает к теме письма, которая вспомнилась в начале этой статьи. Он озаглавлен: «Только ответ».

Ответом, а не вопросом является и название книги «Где пчелы», она своего рода жужжащий улей, звенящий полифонией бытия. «Но вокруг нарастает гул голосов», – сказано об этом в одном из стихотворений, в самой сердцевине книги, и это, как мне кажется, наиболее точное определение современной, сегодняшней поэтики Андрея Полонского. Она неразрывно связана с тем, что писалось четверть века назад, просто монолог (или – во множественном числе – монологи лирических героев) превратился в диалог, обогащенный обращением к иному «я». Однако, как и прежде, в стихах Полонского, в их героях мы обнаруживаем еще одну ипостась автора, его несостоявшиеся жизни, его сад расходящихся тропок. И этот сад выглядит тем прекраснее и прельстительнее, чем меньше остается времени для земного хронометража.

Да, Полонский жадно любит жизнь, но не как обычный гедонист, а как художник, для которого каждая деталь необходима для создания единого осмысленного полотна. Поэтому в своей любви к жизни он не делает больших различий между жизнью своей и чужой. Книга «Где пчелы» – одна из попыток создать такое полотно. Свидетельство о человеке, эпохе, воздухе времени. И диалогическое построение многих текстов в книге, их «разговорная» интонация – важнейший стилистический ход, заставляющий воспринимать их вне парадигмы традиционной поэтики с ее «лирическим героем». Тут ясно очерчен абрис новой поэтики, где «единственно возможные слова в единственно возможном порядке» выходят из привычного лирического пространства, которое принято считать областью поэзии, и ведут к иному, негуманистическому гимну человеку. Гимну, первые ноты которого прозвучали когда-то в державинской строфе на невских берегах: «Я телом в прахе истлеваю/ Умом громам повелеваю…» И это еще один диалог, которым заканчивается книга: «Чтобы прекрасный ангел/ Позавидовал еще раз/ Нагой и бессмысленной участи/ Нагих и бессмысленных нас».