Постоять у холодного подъезда

Вячеслав Памурзин. Мертвая петля Веселого Роджера / Предисл. С. Геворкяна. – М.: Стеклограф, 2018. – 56 с.

Первая книга московского поэта Вячеслава Памурзина (фамилия ударяется на первый слог, что вопреки отечественному графическому обычаю указано на обложке) задает своего рода ожидание: пиратский наскок, лирика деклассированного элемента, романтика, бесшабашность, алкоголь, ну и всяческое злодейство. Но пираты исторические живут в истории, а в нашем сознании живут даже не Джек Воробей, а капитан Блад и герои Стивенсона. Романтизм, следовательно, ожидаем, как и естественно к нему приложимая ирония, – чаще автоирония флибустьера замерзших московских дворов: «вот стою у подъезда холодного/ будто тень михаила голодного/ вспоминаю демьяна бедного/ под напев домофона медного:/ не ходил бы ты маньяк во солдаты/ красной-армии-штыки чай найдутся/ я один такой за всех неподдатый/ неужели без меня обойдутся?»

Памурзин может писать очень по-разному, если говорить о замахе, о лаконизме либо, напротив, лироэпичности. Если говорить о языке, то и здесь он вполне разнообразен и соразмерен задаче данного конкретного текста. Тем не менее перед нами очень целостная поэтика. Причем поэтика, построенная на чрезвычайно неожиданном свойстве.

Поэзия, так или иначе насыщенная репрезентацией лирического «я», своего рода бесконечная исповедь, бесконечное сообщение о состояниях собственных духа и плоти, причем сообщение заведомо неинформативное, поскольку и с духом, и с плотью происходит примерно одно и то же – один из основных шаблонов, и, думается, отнюдь не только отечественной стихотворной традиции. Своего рода страдания субъекта лирическогой композиции не есть признак чего-то плохого: без особого напряжения каждый вспомнит имена значительных и даже великих поэтов, полностью или отчасти построивших свое письмо именно на этой эгоцентрической фиксации. К сожалению, в определенном – весьма небольшом – количестве стихи такого рода становятся невыносимыми. Их автопародийность очевидна всем, кроме сочинителя. А если и сочинителю тоже? То тут немедленно наступает совсем другая история и возникает совсем другой субъект, совсем другой способ письма.

Возникает маска. Или роль. Или своеобразный двойник-гетороним. Или голос, равноправный в ряду других. Кажется, Памурзин пользуется всем этим тонким репертуаром, позволяющим отрефлектировать голую исповедальность, придать ей объем и глубину. 

Вышеупомянутая романтическая ирония – общее обозначение для всех такого рода тонких ходов. И еще цитатные и аллюзивные игры, не особенно спрятанные, но на редкость уместные. Например: «На хэппи-завтраке в Макдональдсе/ Прохладный новенький кондей/ И трезвенников держит в тонусе,/ И как бы все как у людей.// Недалеко, под сенью лиственниц,/ Под гвалтом городских утех,/ Томится погребок милиции/ И молкнет незаконный смех...»

В стихах Памурзина осуществляется парадокс: с помощью остранения исповедальности, иронизации ее на каком-то новом уровне проступает та собственно лирическая субстанция, которая пародировалась вроде бы на уровне более низком. В результате обыденность, удел наследников, живительная скука каждодневного поднимаются до собственно вещества поэзии, что подтверждают предшественники, не подозревающие о существовании последователей. 

И это тоже по-своему иронично: «Суровый Дант не презирал сонета –/ Спасибо Пушкину за это.// А Мандельштам не презирал Цветкова –/ Он попросту не знал такого.// А я сижу и тягостно зеваю –/ Я тоже их не презираю». Или в другом стихотворении: «Неединственным, повторимым/ Исчезал навсегда и сразу», – здесь вовсе нет позы, самуничижающегося самолюбования, здесь – отказ подниматься на пьедестал и вещать с него. Лучше и впрямь постоять у холодного подъезда.