Как под одеждой грустных ню

Павел Козлофф. По Мясницкой по улице Кирова: Стихотворения.  – М.: У Никитских ворот, 2018. – 144 с.

Павел Козлофф, известный читателям самобытной стихотворной прозой, пишет не только затейливые детективы и «балетные» рассказы, но и традиционные стихи – с четким ритмом, вполне классическими рифмами и вроде бы кристально-ясными жанрово-смысловыми границами. Но от традиции тут, конечно, только форма. Силлаботоника для Козлоффа – не уютный причал, а скорее цилиндр фокусника, простой и элегантный предмет, из которого чертовски удобно вытягивать всякие чудеса. Со стихией текста у Козлоффа «высокие, высокие отношения» – он отлично разбирается в ее внутренних законах и умеет изящно их нарушать. Стихи, вошедшие в сборник, – замечательный пример игры с философией наивного искусства. Стихи Козлоффа, если говорить дурашливым языком, усиленно притворяются ветошью. Небольшие, легкие, с юмором подчас на грани циркового номера и образцово-простыми, «полароидно-моментальными» сюжетами. Человек гуляет по городу, человек собирается добывать елку на Новый год, человек откапывается из-под февральского снега, человек упал на скользком тротуаре и, увы, сломал ногу,  человек пьет кофе, пытаясь проснуться, человек внезапно загрустил и думает – почему же так?

Велико искушение назвать эти тексты «домашними» – есть в их устройстве особый деловитый уют, свойственный милым текстам, создаваемым внутри семейно-дружеского социума и торжественно оглашаемым на праздниках и застольях… Вот только «домашний» поэт не ошарашит застолье таким сообщением: «Когда подует ветер с севера/ И станет сильно холодеть,/ Я окончательно уверую,/ Что очень можно умереть./ А то живешь необязательно,/ Жизнь подрубая на корню./ Глубин морщин не скроешь шпателем,/ Как под одеждой грустных ню». 

«Домашний» поэт не скажет «Я вышагал бульвара утлый остров», не заключит печальное размышление о неузнаваемом подмосковном пейзаже почти гоголевским микроужасом: «Что, скажите мне, по свету шлялося/ И на нас невзначай набрело?» И уж точно безобидный «домашний» поэт не сможет в двух четверостишиях расширить злополучный скользкий тротуар до картины городского апокалипсиса, спрятать любовную драму в одной-единственной хвойной лапе елки и создать художественный мир-перевертыш, способный от легчайшего движения лирического героя (которому, конечно же, должен помочь читатель) поворачиваться то греческой трагедией о бренности бытия, то всепобеждающим кандидовским оптимизмом.

Ближайшим литературным родственником Павла Козлоффа, наверное, следует считать Козьму Пруткова. Генеалогическая связь с фантастическим стихотворцем – роскошь, которую может позволить себе далеко не каждый поэт, но в случае Козлоффа тут все правильно. В его вселенной так же непредсказуемо смешиваются полутона игры и серьезности, так же плодоносит любая намеренная шероховатость, такой же любовью к слову – к его живой и упругой плоти, а не к ледяной семантике – наполнена любая тестовая «пасхалка» (коих у Козлоффа великое множество в диапазоне от Пушкина до Кушнера). Это поэзия человека, хорошо знающего, что такое печаль и боль, отлично осведомленного о количестве грустных ню, скрываемых под одеждой каждым из нас, о масштабах мира, где иногда бывает неправильно все: от невкусного помидора до основных законов времени и пространства и жить в котором – все равно что быть непрерывно уроненным с трамвая. И еще это поэзия человека, умеющего с этим зловредным эсхатологическим трамваем бороться – и побеждать, подчас самым удивительным способом.